Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [100]

П.Б./ Не обижайтесь, Катя, но, читая вас, я… улыбался. Дело в том, что ваше описание поведения Софьи Андреевны — это, конечно, «театр». Правда, он мог закончиться плохо, потому что вытащить из воды женщину в намокшем платье начала XX века, которое весило не знаю сколько килограммов, было непросто. Слава богу, рядом оказались двое мужчин и физически сильная дочь. В этом месте было глубоко, там уже тонули люди без тяжелых женских платьев.

Нет, я не считаю, что, когда Софья Андреевна бежала к пруду, у нее в голове была мысль: «Вот я их всех проведу». Она действовала интуитивно, но действовала так же, как и в прежние попытки «самоубийства». Она бежала и оглядывалась. Она знала, что за ней бегут и что ей не дадут броситься в пруд. Но она поскользнулась на мокрых мостках и упала в воду.

Для кого был «театр»? Для Льва Николаевича в первую очередь. Это был ее единственно возможный ответ на его «уход». Пыталась утопиться, но ей не дали. Ему об этом, конечно же, сообщили. Он был в ужасе, плакал в келье своей сестры Маши в Шамордине, когда говорил об этом. Она рассчитывала, что, узнав о ее попытке утопиться, он, может быть, вернется.

Для кого еще? Для прессы, уж извините. Одна из первых телеграмм в газеты содержала слова, которые стали крылатыми: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду».

Словом, она продолжала «изображать жертву». Она и была жертвой в это время — прежде всего интриги Черткова и Саши. Но и будучи настоящей жертвой, она тем не менее продолжала ее «изображать». Она уже не могла остановиться. И за это ее еще больше жалко.

Это была какая-то ужасная драма длиной в полжизни. Толстой 25 лет «изображал уход» и в конце концов «ушел». Софья Андреевна долгие годы «изображала жертву», угрожала суицидом и в конце концов не покончила с собой. Но кто бросит в нее камень за это? И, кстати, не надо забывать, что Софья Андреевна была верующей женщиной. Самоубийство — это грех, она это знала. Не надо забывать, что к тому времени у нее были уже не только взрослые дети, но и немало маленьких внуков и внучек. Она не могла не думать о них.

Я думаю, что и Лев Николаевич несколько заигрался с «уходом», растянув его на 25 лет, и Софья Андреевна заигралась с «суицидом», тоже растянув его на долгий период жизни. Помните, я цитировал Тютчева? «О, как убийственно мы любим…» Да, любили, а с другой стороны — кто первый выхватит револьвер? Первый выхватил он. Сделал то, чем пугал ее всю жизнь. Но сделал это не для того, чтобы ее испугать, а чтобы свою жизнь спасти. Этого многие не понимают, видя в «уходе» Толстого некий сильный поступок. А он просто устал от истерик, от преследования, от того, что нужно прятать дневник в сапоге, а она все равно его находит. От ее ночных визитов в его кабинет, где она рылась в его бумагах. От того, что с окон его кабинета, который выходил на балкон, сняли занавески, якобы для стирки, а на самом деле, чтобы можно было подглядывать за ним: куда он прячет дневник с «завещанием». От того, что не давала ему никуда уехать одному: ни в Стокгольм, куда его позвали на конференцию в 1909 году, ни к Черткову в Мещерское, а если он уезжал к Татьяне в Кочеты, она места себе не находила.

Знаете, что я вам скажу? Она его слишком любила. До деспотизма. Лучше бы полегче. Но закончим об этом. В любом случае это только наши предположения.

Факт же заключается в том, что после «ухода» Толстого в Ясную Поляну съехались все дети, кроме Льва, который был в Париже. Такой «съезд» взрослых детей, которые должны решить, что делать семье в этой ситуации. По старшинству: Сергей, Татьяна, Илья, Андрей, Михаил. Плюс Саша, которая в собрании не участвует, потому что собирается поехать за отцом, и только она знает, где он.

И вот угадайте, какой главный вопрос стоит перед детьми? Главный вопрос: что делать с душевнобольной матерью после отъезда Саши? Кто будет следить за тем, чтобы она не покончила с собой или еще чего-нибудь не сделала?

Мать вышла к нам в залу. Она была неодета, не причесана, в каком-то капоте. Меня поразило ее лицо, вдруг постаревшее, сморщенное, трясущееся, с бегающим взглядом. Это было новое для меня выражение. Мне было и жалко ее, и жутко. Она говорила без конца, временами плакала и говорила, что непременно покончит с собой, что ей не дали утонуть, но что она уморит себя голодом. Я довольно резко сказал ей, что такое ее поведение произведет на отца обратное действие, что ей надо успокоиться и полечить свои нервы; тогда отец вернется. На это она сказала: «Нет, вы его не знаете, на него можно подействовать только жалостью» (то есть возбудив в нем жалость). Я подумал, что это правда, и хотя возражал, но чувствовал, что мои возражения слабы. Впрочем, я говорил, что раз отец уехал, он не может скоро вернуться, что надо подождать, а через некоторое время он, может быть, вернется в Ясную. Особенно тяжело было то, что все время надо было держать ее под наблюдением. Мы не верили, что она может сделать серьезную попытку на самоубийство, но, симулируя самоубийство, она могла не учесть степени опасности и действительно себе повредить…

(С. Л. Толстой. «Очерки былого»)