Соната единорогов - [4]

— Драхмы, — сказал Джон Папас. — Гинеи, кроны, соверены, золотые пятидолларовики. Здесь есть дукаты и дублоны, как в книжках про пиратов, господи, даже муидоры. Давайте рог и мы квиты.

Из-под тугих, бледных губ его чуть видны были зубы.

Увидев, что Джой не сводит с него глаз, он сурово сказал:

— Не мои, Джозефина Ривера. Моего отца. И его отца, частично. Мы греки. А быть греком — значит не знать, когда тебе придется второпях уносить ноги. Купить паспорт, визу, подмазать капитана, полицейского, пограничника. Никто тебе не поможет, никогда и ни за что, только золото. Только золото, — он с силой встряхнул ящик и монеты тяжко зашипели одна на другую.

Индиго выгреб из ящика несколько монет, повертел на ладони, разглядывая с разных сторон. Джон Папас сказал:

— Отец отдал мне их, когда умирал. Я до сих пор ни одной не продал. Ни единой, греку они всегда могут понадобиться. Теперь, за этот рог, — все. Берите, мальчик! — и он с силой ткнул ящиком в лицо Индиго.

Юноша перевел взгляд с него на Джой, потом обратно. С небрежным любопытством глянул на монеты и Джой показалось, что начальная опасливость Индиго снова распахивает глубины его темно-синих глаз. Глядя в лицо Джой, он зачерпнул полную пригоршню монет, наморщил лоб.

— Берите, — нетерпеливо повторил Джон Папас. — Решайтесь, они все настоящие, у любого скупщика вы получите за них хорошие деньги, а у коллекционера так и еще побольше.

Он втиснул ящик в руки юноши и потянулся к серебристо-синему рогу.

— Нет, — резко сказал Индиго. — Нет, этого мало.

Неожиданно повернувшись, он вложил рог в руку Джой. На миг их пальцы соприкоснулись и Джой костями ощутила нежную, жаркую дрожь.

— Играй, — сказал Индиго. — Покажи ему, почему этого мало.

Рог пахнул далекими цветами. Едва он коснулся губ Джой, как обратился в одно целое с нею, они вместе ощущали и создавали музыку и никаких перегородок не было между ними. Она не сознавала даже, что дует в рог или что пытается слепить из звуков мелодию — музыка просто была с нею, и всегда была с нею, протанцовывая на своем пути сквозь Джой. «И что-то еще было со мной», что-то окружающее ее отовсюду, долгожданное и пугающее вместе, что-то, что она сразу увидела бы, если б открыла глаза. Но глаза закрылись, как только она заиграла, и Джой держала их закрытыми, потому что какую-то ее часть снедал слепой страх.

Далеко-далеко голос Индиго сказал: «Довольно». Джой потом часто гадала, перестала ли бы она играть — или перестали бы играть на ней, — если бы он не заговорил. Дрожащими руками она положила рог на прилавок и открыла глаза. Джон Папас смотрел на нее взглядом, в котором ужас мешался с безумной радостью, а странный юноша улыбался, снимая с прилавка серебристо-синий рог.

— Мое имя Индиго, — сказал он. — Запомните меня, Папас Музыка. Возможно, я еще загляну.

И с этими словами он ушел, исчез в такой же полноте, в какой присутствовал здесь, когда Джой поворотилась, пропылесосив черную лестницу. Очень медленно она приотворила дверь, поморгала, озирая знакомый мир, но никаких признаков юноши не обнаружила. За спиной ее Джон Папас негромко сказал: «Закрой ее. Закрой ее, Джозефина».

Джой захлопнула дверь, прислонилась в ней спиной. Джон Папас стоял у прилавка, вытирая мокрый лоб. Он походил на себя в большей мере, думала Джой, чем с тех пор, как в магазине появился Индиго, но выглядел постаревшим и очень усталым. Он бесцельно перебирал в ящике старые монеты, не глядя на них.

— Вы с ним уже встречались? — спросила Джой.

Джон Папас мгновенно поднял на нее глаза.

— С кем, с ним? Думаешь, я стал бы встречаться с теми, кого зовут Индиго, Желтый Кадмий, как там еще? Думаешь, я из тех, кто водит знаком с людьми наподобие этого мальчика? Забудь. Я его в жизни не видел.

Что-то уж больно он рассердился. Ему это не шло. Джой сказала:

— Ну, так это выглядело со стороны. И еще было похоже, что музыку вы тоже узнали.

Она ощущала усталость, раздражение и еще что-то непонятное.

Джон Папас проглядел на нее очень долгое, как ей показалось, время. Глаза его были пусты — ничего в них, только ее отражения. Джой глазела в ответ, упрямо отказываясь моргать. Джон Папас поскреб в затылке и медленно улыбнулся, одним краем рта, как будто в губу ему засадили крючок.

— Джозефина Ривера, — сказал он.

Затем произнес что-то на другом языке и следом по-английски:

— Джозефина Ривера, откуда ты вообще взялась? Откуда ты, зачем торчишь со старым греком в пыльной старой музыкальной лавке? Почему не играешь в бейсбол, футбол, не гуляешь с мальчиками, не танцуешь? В кино, наконец, не идешь? — он все еще боролся с улыбкой, но она уже вторглась в его глаза.

— Бейсбола я не люблю, — ответила Джой. — Мальчиков у меня нет, танцую я плохо, все так говорят. А здесь мне нравится, помогать и вообще. Я просто хочу, чтобы вы объяснили мне, что происходит. Что уж такого дурного, спросить об этом?

Джон Папас вздохнул.

— А то, что отвык я от них, от разговоров, не связанных с музыкой или починкой инструментов. Поживи одна, вроде меня, так и забудешь, как люди разговаривают.

Он подергал себя за усы, за один, потом за другой, пригладил оба костяшками пальцев. И наконец, сказал: