Соната единорогов - [2]

Джой, еще раз чихнув, принялась за работу. Большую часть времени она провела в демонстрационной, расставляя по стеллажам книги и брошюры по музыке, собирая бесчисленные пластиковые стаканчики из-под кофе и опорожняя две пепельницы от окурков тонких сигарок, уже не умещавшихся в них и потому валявшихся на стойке среди груд счетов и квитанций. Теперь она напевала совсем другую, чем на улице, мелодию, и лицо ее, пока она прибиралась, понемногу разглаживалось. Голосом чуть более высоким и чистым, чем тот, которым она говорила, Джой выпевала, почти сама того не сознавая, песню без слов. Мелодия блуждала от мажора к минору, наобум меняя тональности. Джой называла ее своей посудомойной песней, если вообще как-то называла.

Она привела в порядок подтекающий туалетный бачок, напомнив себе, что нужно еще раз напомнить Джону Папасу, чтобы тот сменил древний механизм бачка, и направилась в чулан, за пылесосом, теперь она пела громче, чтобы слышать себя сквозь его дребезжащие завывания. Работала она тщательно и прилежно и пропылесосила даже выходящую на стоянку машин черную лестницу. За ревом пылесоса она не услышала, как отворилась дверь магазина, и только выключив пылесос, обернулась, увидела юношу и ахнула от удивления, издав во внезапно наступившей тишине звук, похожий на вскрик.

Юноша улыбнулся ей, разведя перед собой пустые руки.

— Я тебя не обижу, — сказал он. — Я Индиго.

Юноша был хрупок, ростом ненамного выше Джой да и выглядел не старше; но в движениях его присутствовала плавность, напомнившая Джой документальные фильмы о леопардах и гепардах, которые показывают по телевизору. На нем была синяя ветровка, застегнутая, несмотря на стоявшую в Вэлли жару, желтоватые хлопчатобумажные брюки и ветхие кроссовки; глаза юноши отливали самой густой синевой, какую Джой когда-нибудь видела — действительно, индиго, — кожа схожего очерком с сердечком лица казалась почти прозрачной. Рот был широк, а маленькие уши заострены — не так, как у мистера Спока[1] из телевизора, но заострены определенно. Джой он показался самым красивым человеком, какого она видела в жизни, и все же ей было не по себе.

— Я Индиго, — повторил юноша. — Я ищу… — он запнулся, неловко произнося столь простые слова, — «Папас Музыку». Это ведь «Папас Музыка»?

Выговор его отличался от выговора Джона Папаса, в нем слышалась гармоническая ритмичность, так разговаривали девочки из Вест-Индии, учившиеся в школе Джой.

— Это «Музыка Папаса», — ответила Джой, — только мистера Папаса сейчас нет. Он вот-вот вернется. Могу я чем-нибудь вам помочь?

Индиго вновь улыбнулся. Джой заметила, что, когда он улыбается, глаза его становятся темнее и таинственнее. Он не ответил ей, но сунул руку под ветровку и вытащил рог. Длинный, как предплечье юноши, спирально изогнутый наподобие морской раковины. Поначалу Джой решила, что рог пластмассовый — из-за его цвета, густого, переливистого, серебристо-синего, такой можно встретить в раздаваемых на улицах маникюрных наборах или еще у спортивных автомобилей. Но когда юноша поднес рог к губам, Джой по первым же нотам поняла, что тот изготовлен из неизвестного ей материала. Звук был мягкий, но теплый, богатый, ни дерево, ни медь ничего похожего не создают — так мог бы звучать далекий голос человека, поющего без слов о местах, которые, и он это знает, ей неведомы. Когда Джой услышала его, у нее перехватило горло и защипало в глазах, и все же, она с изумлением обнаружила, что улыбается.

Пальцевые отверстия на роге отсутствовали — да и вообще любые, кроме одного, отполированного, для вдувания воздуха. Ноты сначала казались разрозненными, но после стали сливаться в неторопливо раскачивающийся, серебристо-синий напев, ритм которого ей никак не давался, то и дело выскальзывая из рук, как разыгравшийся котенок. Джой стояла, забыв обо всем на свете, и лишь голова ее медленно покачивалась в такт игре Индиго. Он не двигался, но сама музыка подступала все ближе — котенок, набравшийся храбрости: то уютно знакомая, как детский стишок, то холодная и чужая, как превратившийся в мелодию лунный свет. Раз или два Джой неуверенно протягивала руку, словно желая погладить звуки, но всякий раз взгляд юноши становился таким свирепым, что она руку отдергивала. Ей казалось, будто рог, пока на нем играют, светится все ярче и ярче, будто, если она очень старательно проследует взглядом по его серебристо-синим спиралям, те, кружа, приведут ее прямо в музыку. Индиго не сводил с нее лишившихся выражения глаз, густая синева которых обратилась в еще более густую черноту «Звездного пути».

Джой не имела понятия ни как долго играл юноша, ни как долго простоял в дверном проеме Джон Папас. Она обернулась лишь услышав скрипучий голос, негромко спросивший:

— Прошу прощения. Это кто же у нас тут такой?

Индиго немедля прервал игру и, резко повернувшись, отвесил поверх рога поклон.

— Он вас искал, — сказала Джой. Собственный голос показался ей после музыки громким и чужим. — Его зовут Индиго.

— Индиго, — сказала Джон Папас. — Ваши родители, часом, в Вудсток не заезжали, а?

Шутка прозвучала странно, был в ней некий неуловимый подтекст. Джон Папас стоял, глядя на юношу так, словно узнал его, лицо старика стало бесцветным, глаза были открыты что-то уж слишком широко. Тем же ровным тоном Джон Папас спросил: