Соловьиное эхо - [26]

Как будто с трепетом здесь каждого листа

Моя пробудится и затрепещет совесть,

И станут лепетать знакомые места

Давно забытую, оплаканную повесть.

И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос,

Мы помним, как потом, в последний час разлуки,

Венком из молодых и благовонных роз

Тебя здесь нежные благословляли руки.

Скажи: где розы те, которые такой

Веселой радостью и свежестью дышали?»

Одни я раздарил с безумством и тоской,

Другие растерял – и все они увяли.

А вы – вы молоды и пышны до конца.

Я рад – и радости вполне вкусить не смею;

Стою, как блудный сын перед лицом отца,

И плакать бы хотел – и плакать не умею!

1854

«Не спрашивай, над чем задумываюсь я…»

Не спрашивай, над чем задумываюсь я:

Мне сознаваться в том и тягостно и больно;

Мечтой безумною полна душа моя

И в глубь минувших лет уносится невольно.

Сиянье прелести тогда в свой круг влекло:

Взглянул – и пылкое навстречу сердце рвется!

Так голубь, бурею застигнутый, в стекло,

Как очарованный, крылом лазурным бьется.

А ныне пред лицом сияющей красы

Нет этой слепоты и страсти безответной,

Но сердце глупое, как ветхие часы,

Коли забьет порой, так всё свой час заветный.

Я помню, отроком я был еще; пора

Была туманная, сирень в слезах дрожала;

В тот день лежала мать больна, и со двора

Подруга игр моих надолго уезжала.

Не мчались ласточки, звеня, перед окном,

И мошек не толклись блестящих вереницы,

Сидели голуби, нахохлившись, рядком,

И в липник прятались умолкнувшие птицы.

А над колодезем, на вздернутом шесте,

Где старая бадья болталась, как подвеска,

Закаркал ворон вдруг, чернея в высоте, —

Закаркал как-то зло, отрывисто и резко.

Тот плач давно умолк, – кругом и смех и шум;

Но сердце вечно, знать, пугаться не отвыкнет;

Гляжу в твои глаза, люблю их нежный ум…

И трепещу – вот-вот зловещий ворон крикнет.

1854

Первая борозда

Со степи́ зелено-серой

Подымается туман,

И торчит еще Церерой

Ненавидимый бурьян.

Ржавый плуг опять светлеет;

Где волы, склонясь, прошли,

Лентой бархатной чернеет

Глыба взрезанной земли.

Чем-то блещут свежим, нежным

Солнца вешние лучи,

Вслед за пахарем прилежным

Ходят жадные грачи.

Ветерок благоухает

Сочной почвы глубиной, —

И Юпитера встречает

Лоно Геи молодой.

1854

Лес

Куда ни обращаю взор,

Кругом синеет мрачный бор

И день права свои утратил.

В глухой дали стучит топор,

Вблизи стучит вертлявый дятел.

У ног гниет столетний лом,

Гранит чернеет, и за пнем

Прижался заяц серебристый,

А на сосне, поросшей мхом,

Мелькает белки хвост пушистый.

И путь заглох и одичал,

Позеленелый мост упал

И лег, скосясь, во рву размытом,

И конь давно не выступал

По нем подкованным копытом.

1854

«Какое счастие: и ночь, и мы одни!..»

Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река – как зеркало и вся блестит звездами;

А там-то… голову закинь-ка да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами!

О, называй меня безумным! Назови

Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею

И в сердце чувствую такой прилив любви,

Что не могу молчать, не стану, не умею!

Я болен, я влюблен; но, мучась и любя, —

О, слушай! о, пойми! – я страсти не скрываю,

И я хочу сказать, что я люблю тебя —

Тебя, одну тебя люблю я и желаю!

1854

«Что за ночь! Прозрачный воздух скован…»

Что за ночь! Прозрачный воздух скован;

Над землей клубится аромат.

О, теперь я счастлив, я взволнован,

О, теперь я высказаться рад!

Помнишь час последнего свиданья!

Безотраден сумрак ночи был;

Ты ждала, ты жаждала признанья —

Я молчал: тебя я не любил.

Холодела кровь, и сердце ныло:

Так тяжка была твоя печаль;

Горько мне за нас обоих было,

И сказать мне правду было жаль.

Но теперь, когда дрожу, и млею,

И, как раб, твой каждый взор ловлю,

Я не лгу, назвав тебя своею

И клянясь, что я тебя люблю!

1854

Муза

Не в сумрачный чертог наяды говорливой

Пришла она пленять мой слух самолюбивый

Рассказом о щитах, героях и конях,

О шлемах кованых и сломанных мечах.

Скрывая низкий лоб под ветвию лавровой,

С цитарой золотой иль из кости́ слоновой,

Ни разу на моем не прилегла плече

Богиня гордая в расшитой епанче.

Мне слуха не ласкал язык ее могучий,

И гибкий, и простой, и звучный без созвучий.

По воле пиерид с достоинством певца

Я не мечтал стяжать широкого венца.

О нет! Под дымкою ревнивой покрывала

Мне музу молодость иную указала:

Отягощала прядь душистая волос

Головку дивную узлом тяжелых кос;

Цветы последние в руке ее дрожали;

Отрывистая речь была полна печали,

И женской прихоти, и серебристых грез,

Невысказанных мук и непонятных слез.

Какой-то негою томительной волнуем,

Я слушал, как слова встречались поцелуем,

И долго без нее душа была больна

И несказанного стремления полна.

1854

Ива

Сядем здесь, у этой ивы.

Что за чудные извивы

На коре вокруг дупла!

А под ивой как красивы

Золотые переливы

Струй дрожащего стекла!

Ветви сочные дугою

Перегнулись над водою,

Как зеленый водопад;

Как живые, как иглою,

Будто споря меж собою,

Листья воду бороздят.

В этом зеркале под ивой

Уловил мой глаз ревнивый

Сердцу милые черты…

Мягче взор твой горделивый…

Я дрожу, глядя, счастливый,

Как в воде дрожишь и ты.

1854

Шарманщик

К окну я в потемках приник —

Ну, право, нельзя неуместней:

Опять в переулке старик

С своей неотвязною песней!

Те звуки свистят и поют,

Нескладно-тоскливо-неловки…

Встают предо мною, встают

За рамой две светлых головки.

Над ними поверхность стекла