Соловьиное эхо - [28]

Больной

Его томил недуг. Тяжелый зной печей,

Казалось, каждый вздох оспаривал у груди.

Его томил напев бессмысленных речей,

Ему противны стали люди.

На стены он кругом смотрел как на тюрьму,

Он обращал к окну горящие зеницы,

И света Божьего хотелося ему —

Хотелось воздуха, которым дышат птицы.

А там, за стеклами, как чуткий сон легки,

С востока яркого все шире дни летели,

И солнце теплое, морозам вопреки,

Вдоль крыш развесило капели.

Просиживая дни, он думал все одно:

«Я знаю, небеса весны меня излечут…»

И ждал он: скоро ли весна пахнет в окно

И там две ласточки, прижавшись, защебечут?

1855

«В пору́ любви, мечты, свободы…»

В пору́ любви, мечты, свободы,

В мерцанье розового дня

Язык душевной непогоды

Был непонятен для меня.

Я забавлялся над словами,

Что будто по душе иной

Проходит злоба полосами,

Как тень от тучи громовой.

Настало время отрезвляться,

И долг велел – в немой борьбе

Навстречу людям улыбаться,

А горе подавлять в себе.

Я побеждал. В душе сокрыта,

Беда спала… Но знал ли я,

Как живуща́, как ядовита

Эдема старая змея!

Находят дни, – с самим собою

Бороться сердцу тяжело,

И духа злобы над душою

Я слышу тяжкое крыло.

1855

Ревель После представления Фрейшица

Театр во мгле затих. Агата

В объятьях нежного стрелка.

Еще напевами объята,

Душа светла – и жизнь легка.

Все спит. Над тесным переулком,

Как речка, блещут небеса,

Умолк на перекрестке гулком

Далекий грохот колеса.

И с каждым шагом город душный

Передо мной стесняет даль;

Лишь там, на высоте воздушной,

Блестит балкон, поет рояль…

И с переливом серебристым,

С лучом, просящимся во тьму,

Летит твой голос к звездам чистым

И вторит сердцу моему.

1855

«В темноте, на треножнике ярком…»

В темноте, на треножнике ярком

Мать варила черешни вдали…

Мы с тобой отворили калитку

И по темной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная

Широко между нами плыла.

Я боялся, чтоб в помысле смелом

Ты меня упрекнуть не могла.

Как-то странно мы оба молчали

И странней сторонилися прочь…

Говорила за нас и дышала

Нам в лицо благовонная ночь.

1856

Одинокий дуб

Смотри, – синея друг за другом,

Каким широким полукругом

Уходят правнуки твои!

Зачем же тенью благотворной

Всё кружишь ты, старик упорный,

По рубежам родной земли?

Когда ж неведомым страданьям,

Когда жестоким испытаньям

Придет медлительный конец?

Иль вечно понапрасну годы

Рукой суровой непогоды

Упрямый щиплют твой венец?

И под изрытою корою

Ты полон силой молодою.

Так старый витязь, сверстник твой,

Не остывал душой с годами

Под иззубренною мечами,

Давно заржавленной броней.

Всё дальше, дальше с каждым годом

Вокруг тебя незримым ходом

Ползет простор твоих корней,

И, в их кривые промежутки

Гнездясь, с пригорка незабудки

Глядят смелее в даль степей.

Когда же, вод взломав оковы,

Весенний ветр несет в дубровы

Твои поблеклые листы,

С ним вести на простор широкий,

Что жив их пращур одинокий,

Ко внукам посылаешь ты.

1856

На лодке

Ты скажешь, брося взор по голубой равнине:

«И небо и вода».

Здесь остановим челн, по самой середине

Широкого пруда.

Буграми с колеса волненье не клокочет, —

Чуть-чуть блестят струи.

Так тихо, будто ночь сама подслушать хочет

Рыдания любви.

До слуха чуткого мечтаньями ночными

Доходит плеск ручья.

Осыпана кругом звездами золотыми,

Покоится ладья.

Гляжу в твое лицо, в сияющие очи,

О добрый гений мой!

Лицо твое – как день, ты вся при свете ночи —

Как призрак неземной!

Теперь, волшебница, иной могучей власти

У неба не проси.

Всю эту ночь, весь блеск, весь пыл безумной страсти

Возьми – и погаси!

1856

«Под небом Франции, среди столицы света…»

Под небом Франции, среди столицы света,

Где так изменчива народная волна,

Не знаю, отчего грустна душа поэта

И тайной скорбию мечта его полна.

Каким-то чуждым сном весь блеск несется мимо,

Под шум ей грезится иной, далекий край;

Так древле дикий скиф средь праздничного Рима

Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.

О Боже, перед кем везде страданья наши

Как звезды по небу полночному горят,

Не дай моим устам испить из горькой чаши

Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!

1856

Венера Милосская

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

1856

Ответ Тургеневу

Поэт! ты хочешь знать, за что такой любовью

Мы любим родину с тобой?

Зачем в разлуке с ней, наперекор злословью,

Готово сердце в нас истечь до капли кровью

По красоте ее родной?

Что ж! пусть весна у нас позднее и короче,

Но вот дождались наконец:

Синей, мечтательней божественные очи,

И раздражительней немеркнущие ночи,

И зеленей ее венец.

Вчера я шел в ночи и помню очертанье

Багряно-золотистых туч.

Не мог я разгадать: то яркое сиянье —

Вечерней ли зари последнее прощанье

Иль утра пламенного луч?

Как будто среди дня, замолкнувши мгновенно,

Столица севера спала,

Под обаяньем сна горда и неизменна,

И над громадой ночь, бледна и вдохновенна,

Как ясновидящая шла.

Не верилося мне, а взоры различали,

Скользя по ясной синеве,

Чьи корабли вдали на рейде отдыхали, —

А воды, не струясь, под ними отражали

Все флаги пестрые в Неве.

Заныла грудь моя – но в думах окрыленных