Соловецкое чудотворство - [18]

Френкель так сделал: разбил бригаду пополам. Одна половина весь день как лошади вкалывает, другая часть целый день отдыхает, хошь грибки-ягодки пособирай, хошь рыбку поуди, хошь купайся-загорай — тогда с этим проще было. И поднялась производительность. Френкель — герой. Другой бы на его месте тем и кончил, да Френкель хитрее чёрта был. Понимал — не дадут по его методу долго работать, нельзя по-человечески на каторге. Видит, стали неправильно замерять нарядчики, подкапываться — кто в зоне честно работает? Уж он и ловчил, и на лапу давал, кой-как отбивался. А сам, времени не теряя, составил удивительный проект, в мире доселе неслыханный, и уже не по бригаде одной, а по всем лагерям. Прикинул он, сколько народу по лагерям-тюрьмам мается, получилась цифра внушительная, целое царство-государство великое и обильное, а порядку в нём нет. Вот и придумал он, как навести порядок и строгий финансовый учёт, чтоб работали зэки до кровавого пота, чтоб свою охрану и всё начальство содержали и ещё государству пользу приносили, а послаблений чтоб никаких, театриков там разных, журнальчиков. Всё посчитал, скалькулировал, подлец, какой доход царство-государство за колючей проволокой принесёт и сколько народу надо ещё пересажать, чтоб получить наивысший профит. Голова у него финансовая — такой-то в Америке далеко бы пошёл, да и у нас отличился. Каким-то хитрым образом сумел он тот проект передать далеко, так что по дороге его не остановили и никто к его изобретательству примазаться не сумел. И так ловко, через своих, не иначе, что дошёл тот проект до самого главного. Тот прочёл, покурил трубочку, поразмыслил и велел вызвать изобретателя к себе. Одели Френкеля в костюм новый, посадили на самолёт и очень скоро представили пред ясны очи…

Эх, ребята, тут бы для разминки чем-нибудь горло пощекотать, хоть корочку бы какую…

Да… приводят бывшего каторжника к самому главному в кабинет ни жива ни мертва. Главный этак посмотрел на него, помолчал, носом воздух втянул, посоображал, подошёл к нему, а у того все внутренности ослабли, того гляди полны штаны будут, походил вокруг, обнюхал, а потом спросил, подмигивая лукаво: «Чеснок ел?» — «Так точно, виноват, по причине простуды!» — рапортует. «Жид?» — главный к нему приглядывается. «По национальности — еврей!» — «А скажи мине, что такое надобно сделать, чтоб мине всех жидов перевести?» — «Нет ничего легче! Надо обвинить их в оппозиции…» — «Харашо. За услугу — спасиба. Тибя паследним па-а-вешу!»

Эх, придумал бы чего поскладнее, да плохо думается с голодухи… Неуж и корочки нет?..

Высоко вознёс главный верного своего еврея, произвёл в начальники строительных работ. Каналы строил, моря соединял, и орден на него за орденом. А всё-то нашими руками содеяно, людей погибельных. Встречал я того Френкеля в дебрях северных, где он комиссарствовал. Невзрачный такой человечишка, мозглявый, а командует с испугу — только держись, даром что бывший соловецкий. Вроде бы не зверствует, в морду не бьёт, каждого десятого из пистолета не шлёпает, говорит тихим голосом, а страшнее лютейшего зверя. Да что зверь, добр зверь против человека…

Я поначалу на Беломорстрой попал, до блатного ещё царства. Время тогда новое только начиналось, стражники нашего брата не лупили, а обещали по-хорошему: старайся, получишь свободу. Ну да обещаниями мы давно сыты…

Они, вишь, социально близких пролетариату перевоспитывали, а что у того близкого шестеро загубленных душ на совести, это ничего… Был там один профессор, три заграничных университета закончил, большую пользу мог бы принесть, да его не перевоспитывали — ковыряй землю лопатой, пока не свалишься. А близкого — на волю, ступай, миленький, перевоспитанный, режь дальше… Ну да не об этом речь.

И вот ни с того ни с сего вызывают меня к начальству.

Вводят в спецвагон — не иначе в нём Ставка Государя Императора помещалась: стекла зеркальные, на полу ковёр ворсистый, на стенах ковры бухарские с черкесским оружием и, между прочим, голая мамзель на картинке, в углу рояль стоит и сидит за ним в махровом халате маленький, чернявенький, Шульберта наигрывает. Чекисты перед ним вытягиваются по струнке, глазами едят, рапортуют дурными голосами, а он этак смотрит на них и усмехается насмешливо. Вот, мол, как — прежде ваш брат надо мной измывался, а теперь по струнке ходите. Приказал он им выйти вон, приглашает меня сесть. «Вы, конечно, голодны, — говорит, — понимаю…» Даёт звонок, и приходит его горничная-метреска с подносом всяких блюд. Чего там только не было! — не стану себя и вас травить воспоминанием, а уж на молодку взглянешь, — никакого тебе жареного-печёного не надо: глазёнки так и бегают, буферочки так и подпрыгивают. Ох, грехи!

Закусили мы сладко (эх, бабёнку бы ту на закуску!), выпить, правда, не выпили — вместо водки он, собачий сын, «Боржом» пьёт. Стрескал я всё, что было, без зазрения совести, он только посмеивался. Ладно, начинаем разговор вести.

«Знаете, почему я вас вызвал?» — «Нет, гражданин начальник». — «Захотелось мне на настоящего антисемита взглянуть». — «В таком случае, гражданин начальник, вы ошиблись и зря меня угощали». — «Но как же, ведь ты за антисемитизм сел?» — «Среди прочих статей мне и эту приписали, да зря: всего-то я в рассказе вместо слова "еврей" "жид" употребил, как в старину говорилось и в старинных книгах писалось, а вовсе не в обиду». — «Только-то?» — «Только». Тут он ко мне наклоняется и смотрит этак странно и шепчет: «А откуда ты про них знаешь?» — и в сторону косится. Смотрю, в дальнем углу — и как раньше не приметил — сидят двое чёрных, носастых и досиня выбритых… «Они?» — сам шепчу. «Теперь мне служат…»