Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. - [20]
– Подчистили, что ли?
– Да нет. Взяли за батюшку, а дело где-то потерялось. 21 июня. Все на Запад – я на Восток. Батюшка был инспектором церковно-приходских школ. Не спасло даже то, что мы вместе с Владимиром Владимировичем «Окна РОСТА» разукрашивали. Всю войну в Воркутинской губернии и пребывал. Раз пять ходил к начальнику лагеря. Нельзя…. Если бы была статья – пожалуйста, в штрафные, а дела нет – нет статьи, нет статьи – нет армии. Судимому в армию нельзя.
– Не понял. Так ведь нету статьи-то.
– Во-во. Статьи нет, но судим, без статьи. Статью не присвоили, дело потерялось. Так я прожил все восемнадцать лет, даже свыкся. Плакаты рисовал, стенгазеты сочинял. При Никите Сергеевиче всех стали отпускать и реабилитировать – меня ни в какую. Вас говорят, заключенный Прохоров, ребилитировать нельзя – статьи на вас нет. Отменять нечего. Нечего отменять – нет реабилитации. Только в пятьдесят девятом, когда лагерь закрывали по распоряжению, меня вызвали и говорят: «Иди ты, заключенный Прохоров, к чертовой матери, охранников все равно увольняют, держать вас больше негде».
Лагерь, кстати, закрывал Иван Петрович, взявший меня по сорок первому году. Только тогда он был лейтенантом, а война сделала его полковником.
Володя
– Кому массаж, кому массаж, массаж, массаж недорого…
– Парилка готова, мятка нижегородская, поспеши, мужики, поспеши…
– Осторожно, подними ноги, сейчас воды плескану, грязь смою…
Володю в бане все любили. Он ходил большой, с седой грудью, делал парилку, иногда выливал на грязный пол в предбаннике воду, зазывал на массаж так громко, что перекрывал шум улицы.
Все его хорошо знали и обращались очень уважительно, по имени-отчеству, даже кассирша, которая пускала его всегда без денег. Приходил Володя каждый день в два часа, что подкупало еще более и выдавало в нем армейскую выправку – пусть и стройбат, но все-таки подполковник.
В буфете те, кто знал Володю, наливали ему бесплатно и делились закуской, а кто стеснялся, тот просто оставлял остатки пищи на столе, зная, что Володя их доест.
Так же обычно поступали и с вениками. Я, например, не могу одним веником париться два раза, поэтому, тщательно вымыв его, клал в угол, смущаясь.
Если Володе давали веник прямо в руки, то воспринимал он это как должное, словно чином помладше была отдана честь высокому начальнику.
О прошлом Володя почти не вспоминал, но, выпив, говорил о четырнадцатилетней дочке, изнасилованной и умершей, и жене, ушедшей от него после этого.
Если же его начинали расспрашивать, то разговор прерывал, прося не копаться в душе.
Брусиловский прорыв
После дачи
После дачи мне снятся поплавки, блесны, улиточная слизь и рыбья чешуя. Я вскакиваю во сне и кричу: «Подсекай, подсекай, подсекай!»
А моей жене после дачи снятся ежики. Они вылазят ночью на тропинки, топочут, шуршат и красными губами гоняют полевок. Жена вздрагивает и сонно шепчет: «И ежики кровавые в глазах, и ежики кровавые в глазах».
Артистическая юдоль
Василий служил в милиции, работал в НИИ, а сейчас блистает на сцене театра «Юго-Запад». Когда зал полон, Василий светится от счастья и, сидя в гримерке перед зеркалом, говорит, что наконец-то нашел свое призвание, и хотя зарплата артиста невелика, он все равно доволен.
Недавно ему стал кто-то звонить по телефону и дышать в трубку. Иногда дышит медленно, а чаще – учащенно и бестолково, а бывает, Василий возьмет аппарат, а оттуда холодным голосом раздается Иосиф Александрович или пластиковой бомбой тикает будильник.
Теперь Василий приходит в театр и, не краснея и не смущаясь, кривляясь и скабрезно подхихикивая, рассказывает все подробности. Так продолжается уже в течение шести месяцев – всю весну и все лето.
На седьмой месяц я собрал Василию конверт, куда вложил беспорядочные вырезки из газет, сушеную шкурку лягушки, гусиное перышко, четыре волоска (два моих – черненькие и два жены – беленькие), щепотку соли, остатки активированного угля из противогаза, сворованного мной с гражданской обороны, и прочую дребедень. Конверт я подписал «Очищение чакр» и отправил с главпочтамта на его адрес.
Наутро Вася пришел в театр с милицией (остались связи) и устроил повальный обыск и допрос. Он требовал адвоката и вздрагивал по всякому поводу и без повода, трясясь в поту. Под конец мне даже стало его жаль, но я молчал.
Брусиловский прорыв
Мой род ведет свое начало издалека, но самый известный предок – прадед по отцовской линии, бывший денщиком у Брусилова и отличившийся в первых рядах при взятии Галиции, за что был удостоен Георгиевского креста первой степени.
Возвратившись с фронта, он отказывался воевать и за «кожаные куртки», и за «благородных идальго», хотя к нему (как и к Брусилову) приходили и требовали присоединения. Вместо этого он забился в тайгу, построил каланчу, поставил на нее пулемет и высматривал, не идут ли разрушать семейный быт.
Дважды, в тысяча девятьсот двадцать первом и в тысяча девятьсот тридцать втором годах, ему удалось отбиться, но в тысяча девятьсот тридцать седьмом ленту заело – и все разломали, сказав уезжать в Сибирь.
Из Сибири прадед вернулся угрюмым и злым. Ночами вскакивал, порываясь отстраивать башню. Однажды за ним не уследили и он ее возвел, но, водружая на колокольню вместо пулемета оставшийся с войны танк, зашибся и всякие попытки прекратил.
Вячеслав Харченко – прозаик. Родился в Краснодарском крае, окончил МГУ, учился в Литературном институте имени А. М. Горького. Лауреат Волошинского литературного конкурса. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Волга» и др. В книге «Чай со слониками» представлены емкие, реалистичные, порой предельно жесткие тексты о любви и взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. В персонажах повестей и рассказов читатель легко узнает себя, своих близких, соседей и сослуживцев.
«…Иногда я просыпался среди ночи и внимательно вглядывался в её овальное, мягкое лицо и думал, как внешность может быть обманчива, как в этом небольшом и хрупком тельце скрывается столько воли и мужества. Я бережно и осторожно перебирал её тёмные каштановые волосы, горько проводил ладонью по нежной коже и думал, что, наверное, я просто ущербен, что мне нужна какая-то другая женщина, добрая и покладистая, которая будет смотреть мне в рот и выполнять мои маленькие мужские прихоти. Чтобы я входил в дом, медленно снимал ботинки, аккуратно мыл руки в ванной, торжественно садился за стол, а она бы в фартуке, улыбаясь, говорила мне: «Антон, ужин готов».Но Света всегда была где-то там, далеко…».
«…Я занес зверька в дом и стал его кормить. Он ел, ел и ел. Он ел, ел и ел. Сначала он съел сырокопченую ветчину «Останкинскую», потом курицу-гриль из ларька узбеков, потом накинулся на камбалу холодного копчения, прикончил консервы «Уха камчатская», выпил литр молока и полез ко мне на диван обниматься. Из маленьких черных лапок он выпускал острые коготки и поднимался по моему халату в направлении лица – наверное, чтобы расцеловать…».
Ничего в Еве не было. Рыжая, худая, низенькая. Постоянно дымила. В детстве у Евы отец умер от врачебной ошибки. Думали, что язвенный колит, а оказался обыкновенный аппендицит. Когда прорвало, отца даже до больницы не довезли, так и отошёл в «Скорой помощи»… Отец часто снился Еве, и поэтому она писала статьи о врачебных ошибках. Много раз она, захватив с собой меня в качестве оператора, выезжала в какие-то заброшенные и запущенные больницы для проведения очередного журналистского расследования. Все эти желтолицые, скрюченные, измученные больные любили Еву, а администрация города и главный врач города Еву ненавидели…».
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Популярный глянцевый журнал, о работе в котором мечтают многие американские журналисты. Ну а у сотрудников этого престижного издания профессиональная жизнь складывается нелегко: интриги, дрязги, обиды, рухнувшие надежды… Главный герой романа Захарий Пост, стараясь заполучить выгодное место, доходит до того, что замышляет убийство, а затем доводит до самоубийства своего лучшего друга.
Петер Хениш (р. 1943) — австрийский писатель, историк и психолог, один из создателей литературного журнала «Веспеннест» (1969). С 1975 г. основатель, певец и автор текстов нескольких музыкальных групп. Автор полутора десятков книг, на русском языке издается впервые.Роман «Маленькая фигурка моего отца» (1975), в основе которого подлинная история отца писателя, знаменитого фоторепортера Третьего рейха, — книга о том, что мы выбираем и чего не можем выбирать, об искусстве и ремесле, о судьбе художника и маленького человека в водовороте истории XX века.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!
Эта история с нотками доброго юмора и намеком на волшебство написана от лица десятиклассника. Коле шестнадцать и это его последние школьные каникулы. Пора взрослеть, стать серьезнее, найти работу на лето и научиться, наконец, отличать фантазии от реальной жизни. С последним пунктом сложнее всего. Лучший друг со своими вечными выдумками не дает заскучать. И главное: нужно понять, откуда взялась эта несносная Машенька с леденцами на липкой ладошке и сладким запахом духов.