Соло для оркестра - [159]

— Никогда грузчики так прилично не зарабатывали! Будешь сидеть дома, я тебя прокормлю, сама себе станешь хозяйкой!

— Нет, — погладила она мужа по волосам и заметила, что чернь на его висках уже проткана серебряными нитями. — Ты нас прокормишь, а что заработаю я, будем откладывать на книжку, пускай дети, когда вырастут, имеют все, что только пожелают… Хоть бы и кругосветное путешествие!

Тогда нынешний редактор радиовещания Пекник еще готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Каждую пятницу, оторвавшись на минутку от учебника, он слышал, как пани Грушкова рассказывала его матери о своих новых хозяйках.

— Разве они похожи на вас, пани Пекникова? Вы учительница в гимназии. Воспитываете людей. А для этого столько всего нужно знать! Взять хоть Белицову — из той же деревни, что я, из Шарфии. Как и я, кончила только начальную школу и еще полгода назад собиралась разводить в саду кроликов. Всего-то и знает, что своих кроликов, и времени у нее хоть отбавляй. Вот вы и скажите, зачем ей прислуга?

— Пожалуй, и я справилась бы сама.

— Боже упаси, пани, ведь у вас есть другая нужная и прекрасная работа. Тут и говорить нечего. Но почему обыкновенная работница Белицова должна жить как ленивая барынька? Ворочу ей ключ и баста!

Совсем недавно в одну из пятниц редактор Пекник не захотел праздновать свое сорокапятилетие с коллегами по радио. Вернулся домой пораньше, пригласил к столу пани Грушкову, поставил бутылку вина:

— Я хотел поговорить об одной очень важной вещи, тетя Грушкова, О вашем здоровье. Почему вы от всех скрываете, что у вас сахарная болезнь и тромбофлебит?

— Откуда вы знаете? — испугалась Грушкова. — Это известно только…

— С вашим участковым врачом я учился в школе. Берегите себя, тетушка, и первым делом лечитесь.

— Это значит… — Она сглотнула слюну и запнулась. — Ничего… Палько… Ничего это не значит…

А значило это вот что: она ведь никогда не работала ни в учреждении, ни на одну какую-нибудь семью и была довольна, что так умно придумала: с разных людей она брала за каждый рабочий день недели одинаковую плату, и в жестяной коробочке из-под хвойного экстракта, куда она складывала заработанное, собиралось гораздо больше, чем если бы это были ежемесячные авансы да окончательные выплаты. А детям столько нужно, чтобы жить действительно лучше и красивей!

Значило это и другое. С тех пор как у нее начали болеть ноги, поясница, желудок и появились головокружения, она стала все чаще менять хозяек. Стареющие женщины привередничали, им уже трудно было угодить, но она интуитивно угадывала момент, когда пора было самой отказаться от места.

После того как докторша Рапайдусова приютила у себя дочь и зятя с тремя детьми, эта прежде спокойная и снисходительная женщина вдруг стала язвительной и вздорной.

— Уберите как всегда, Грушкова, только хорошенько!

— А вы скажите дочери, чтобы ее детки не носились по всей квартире!

— Между прочим, это прекрасные дети!

— Возможно, но после их беготни не определишь, убрано тут или вовсе не убиралось!

— Моя дочь — психолог и лучше нас с вами знает, что детям запрещать, а что позволять!

— Тогда пускай убирает за ними сама! — Пани Грушкова положила ключи на стол, и с той минуты тридцатилетние добрые отношения были прерваны.

Нынешние молодые женщины значительно менее требовательны, чем образованные старухи. Да и подобрее их. Не завидуют сбережениям, нажитым в многолетнем единоборстве с чужой грязью. Молодая женщина никогда бы не сказала, как бывшая адвокатша Широкайова:

— Я бы не могла купить старшей дочери квартиру, сыну — автомобиль, а для младшей отложить сто тысяч на книжку. Все, что я могу себе позволить, — это пользоваться вашими услугами, Грушкова. Вы — моя единственная роскошь.

Пришлось вернуть ключик и пани Туканской. Ее супруг, заслуженный артист, разъезжал по всему свету, снимал для телевидения многосерийные фильмы, а она тем временем завела шашни с почтальоном. Такой неряха — по всей квартире валялось его грязное белье.

— Я не желаю стирать за вашим любовником, пани Туканская!

— Что, что, что?!

— Пан Туканский — милый, справедливый, хороший человек. Не могу больше смотреть, как вы его обманываете! Да еще с этаким проходимцем! Думаете, у вашего почтальона, кроме вас, нет никого?

— Что вы себе позволяете?!

— Только то, что больше я к вам не приду. Расстанемся, пани Туканская!

— Да вы и так уже никуда не годитесь!

Туканская, в сущности, сказала ей почти то же, что участковый врач. Скоро об этом наверняка будут перешептываться все, когда обратят внимание на ее опухшие, фиолетово-синие больные ноги, на ее тяжелую походку и учащенное дыхание.

Да вот хоть в прошлом году… Вешала она в одной квартире занавески. Вдруг перед глазами все закружилось, она не удержала равновесия, упала со стула — а кругом мебель! — и пребольно обо что-то ударилась. Могла и руку сломать. Или повредить спину, как пани Грейтакова, когда собирала сливы. И у нее тоже отнялись бы ноги. А то могла и до смерти убиться.

Похоже, и правда дело идет к концу: осень на исходе, еще несколько промозглых, холодных деньков — и ударят в ее жизни морозы.

Эвочка умерла в том же возрасте, в каком была она, когда в радости ее зачала. Тридцати трех лет.