Соло для оркестра - [160]

Нет-нет да и заметит кто, как люди вокруг стареют, иначе бы редактор Пекник не сказал:

— Прошу вас, тетя Грушкова, когда вы запираетесь в квартирах, не оставляйте ключ в дверях. В вашем возрасте всякое может случиться, а пока то да се, пока явится слесарь, и помереть недолго.

Потом положил на стол портативный магнитофон и попросил ее рассказывать.

— О чем рассказывать?

— О чем хотите. Просто вспоминайте.

— Это к чему же?

— У вас интересные воспоминания.

— Такие уж особенные?

— Жаль будет, если о них не узнают другие.

Редактор разлил по стаканам бурчак[49] и улыбнулся — мол, не волнуйтесь, ничего страшного не случится.

— Хотите запереть мою жизнь в черную коробочку? — усмехнулась пани Грушкова.

— Запрячу ее в кассету.

— А кассету сунете в шкаф, где их целая гора.

— Каждый любит вспоминать.

— Так вот, среди хозяев, которых я хорошо знала…

Он включил магнитофон.

— …кто собирал картины, кто персидские ковры, кто монеты, марки, замки, тарелки, курительные трубки, глиняные кувшинчики, ордена и медали, открытки. Отчего бы не собирать и воспоминания?

Страх перед старостью одолевал ее все больше. И в этом была повинна Эвочка. Уж ей и Христовы годочки подошли[50], а она все не пристроена. И вдруг — вместо свадьбы поминки!

— Теперь, пан Пекник, может статься, жизнь моя пойдет совсем по-иному. Теперь я могла бы жить, как те хозяйки, у которых я служила в молодости. Или как те, послевоенные, которых я люблю больше всех.

В рекламе Бюро путешествий перечислены все страны мира. Перелистываешь ее с мечтательной улыбкой — сколько всюду интересного, сколько всего можно еще увидеть и пережить! Реши пани Грушкова завтра же купить путевку в кругосветный круиз, и то взяла бы у покойной Эвочки лишь четверть отложенного на сберкнижку ей в приданое. В Греции на это приданое можно провести десять великолепных отпусков, в Болгарии — двадцать. Или тоже десять, зато сэкономить на машину, о которой всю жизнь мечтал старый Грушка. Разъезжали бы они по путям-дорогам, куда только пожелают, по городам и замкам, по всей Европе, а то и по Азии. Смешная, неосуществимая мечта. Давно миновали сроки, когда она могла стать явью. Бывший грузчик теперь плохо видит, кровяное давление у него скачет, словно козленок, — того и гляди хватит удар. Такой развалине уже не дадут водительских прав, наверняка не дадут, ведь, даже когда он хотел поменять паспорт, ему сказали: «Зачем, дедушка? Преспокойно доживете и со старым».

— Все у нас уже позади, Йозеф.

— А чего ты хочешь, Веронка?

— Пусто кругом.

— Дашь мне на пиво?

— А что делать с Эвочкиной комнатой? Отдать внучке?

— Виолке? Зачем?

— Ей уже двадцать два. Вдруг надумает выйти замуж?

— А есть необходимость?

— Нет, я просто так. Пусто здесь. Не повысили бы нам квартплату за излишки.

— Сменяем квартиру.

— Когда Виолка выйдет замуж, захочет трехкомнатную. Зачем менять дважды? Эта квартира и так лучше всех, какие у нас были.

— Дашь мне на пиво?

— Возьми из горшочка десять крон.

У любой хозяйки по временам случаются приступы доверия и любви к прислуге. В эти минуты ей дарят свою фотографию, фотографию мужа, всего семейства или детей. Так они и живут в толстом альбоме пани Грушковой — не меняясь, не старея, всегда одинаково улыбающиеся и отретушированно красивые. Время стерло все неприятное, и старческие воспоминания стали похожи на эти фотографии.

— Вы уже член нашей семьи, — говаривали хозяйки.

Вот почему у старой прислуги самая многолюдная родня. Из ее настоящей семьи на поминки по Эвочке пришли только старшая дочь да сын со своими детьми. Но никто из всей «неродной родни» не подсел к пани Грушковой и не спросил: «Придете к нам на будущей неделе, тетушка? Или хотите немножко отдохнуть?» В глубине души она ждала этого, да, видно, хозяйки лучше знают, что́ на поминках положено, а что нет. Пожалуй, она бы ответила: «Еще не решила. Я могу теперь никуда не ходить, ведь жизнь для меня кончилась». Или: «Еще не решила. Может, месяц-другой отдохну, а потом поеду в кругосветное путешествие. Отвечу, когда вернусь». Интересно, как вытянулись бы у них лица. Отчего бы им хоть не сказать: «Приходите, тетя Грушкова, просто так, посидеть, поговорить. Вам легче станет». Уж конечно, это больше бы ее утешило, чем тарелка со стокроновыми бумажками. Но — увы — ни от кого она таких слов не услышала.

После поминок дамы зашли в винный погребок «Байкал», чтобы ближе познакомиться, раз уж их свела эта неожиданная трагедия. Люди, сидевшие за соседними столиками, могли услышать, что какая-то приходящая уборщица в последнее время явно постарела, что у нее трудный характер и уже совсем нету сил. Но человек есть человек, сегодняшние поминки смягчили сердца, и потом, не так-то просто сказать старухе: «Уж вы к нам больше не ходите, пани Грушкова, все равно после вас приходится убирать заново». Это было бы по меньшей мере безнравственно, если не бесчеловечно. Даже когда ни на что не годная уборщица — безумная роскошь и, отказавшись от ее услуг, можно каждый месяц покупать по паре итальянских туфель.

Неделю старая Грушкова в глубоком трауре вкушала сладость безделья. Полных семь дней делила между внуками и внучками Эвочкины вещи: платья и отрезы материй, пальто и лыжи, туфли и сапожки, магнитофон самой лучшей марки, проигрыватель, пишущую машинку. «Каждому что-нибудь, милые дети, на память о вашей тете». Неделю ждала, что в передней зазвонит телефон. Но телефон упорно молчал, зазвонил только раз — и то по ошибке. Быть может, дамы сочли поминки прощаньем с самой Грушковой?