Соло для оркестра - [152]

— Дочь у тебя, Клара, уже взрослая.

— Еще бы. Скоро тринадцать. — Клара улыбается. Лицо ее горит, она распрямляет плоскую грудь в зеленом свитере, связанном собственноручно только для того, чтобы доказать, что она и это может. — Не бойся ничего, Оля. Время быстро пробежит, вырастет и твоя.

— Откуда ты знаешь, что будет девочка?

— Интуиция.

— А я не могу себе этого представить. Знаю, что будет ребенок, но не представляю, кто — девочка или мальчик. Не могу.

— Главное, чтоб был здоров.

— И похож на отца.

Клара иронически подняла бровь:

— Отца оставь в стороне. Когда женщина решает родить ребенка, так уж никак не ради мужчины. А если какая-нибудь это делает ради мужика — страшно потом разочаруется!

— Хочешь сказать, мужчина того не стоит?

— Просто он не имеет к этому никакого отношения. Женщина рожает детей ради детей, ради человека, которого ей надо поставить на ноги. Когда ты видишь, как он растет, — это радость, которая вознаграждает тебя за все, что ты вытерпела. Мужчина не имеет с этим ничего общего. Во всяком случае, очень мало. Одним зрителем больше или меньше… — Она вытащила из корзинки апельсин, разделила на дольки. — Завтра мы поедем за город и тебя возьмем. Утром я за тобой заеду. Нечего целыми днями просиживать над фотографией твоего красавца, — сказала она решительно, как старый солдат. Возражать ей было невозможно.

Прибежала Лаура, девчушка в белой, в складку, юбочке, с блестящими глазами, пылающими щечками и радостной улыбкой.

— Поужинаешь с нами, Ольга! — повелительно заявила Клара.

Ольга согласилась. Из комнатки Клары на самом верхнем этаже санатория вечером видны огни завода, где работает Петер.

Среди ночи Ольга проснулась. Что это был за сон? Будто она все блуждает, сначала по двору, на котором выросла, по знакомому двору у бабушки, все там было как наяву: вот колодец с журавлем, явор и белая сирень, садик с зеленым крыжовником и штабель неструганых досок… Только от одного предмета до другого становилось все дальше и дальше, расстояния увеличивались, и скоро двор стал таким огромным, что другой его конец терялся из виду. Ее охватил страх: одна в таком огромном мире, и нигде никого, будто все вымерли…

Потом она блуждала по высокой траве, по лесу, по улицам среди домов и не знала, куда идти, где она и как сюда попала. Заблудилась…

Проснулась с влажным лбом и пересохшими губами.

Встала, большими глотками выпила воды, ощутила, как охлаждается разгоряченное тело. Широко раскрытыми глазами уставилась в темноту. Пустая, пустая комната, лунный свет лежит на безделушках, на оконном стекле, на блестящих предметах.

Ольга мало что помнила из детства: бабушкин дом, цветные стеклышки, солнце, запах дерева, колодец с журавлем, явор, его плоды «носики», которые дети наклеивали на носы. Но главное — солнце. Как будто в те давние времена дождей и не бывало. Но нет, они были, вспомнила она, только быстро проходили, бабушка едва успевала выносить на двор герани, чтобы их покропило. На небе появлялась радуга, широкая, семицветная, мир от этих красок становился веселее. Чудо!

Сестра Анча обучалась шитью в немецкой школе. Она усвоила там два-три немецких слова и хвалилась перед Ольгой: «А знаешь, как надо здороваться по-немецки? Кистиханд[48]!» «Кистиханд, кистиханд», — повторяла маленькая Оля исковерканные немецкие слова — и не успокоилась, пока не проверила свои знания. Как только на лавочке перед домом появилась старенькая пани Хофер, Оля подбежала и, проходя мимо нее, громко произнесла: «Кистиханд!» Старушка мило улыбнулась: «Сервус!» Потом, собрав вокруг себя детвору, которой наговорила, что знает немецкий, Оля громко выкрикнула: «Кистиханд!» И опять старушка Хофер с улыбкой ответила: «Сервус!» Оля набралась смелости и повторила то же в третий раз… На четвертый старушка обиженно ушла домой, и — конец представлению.

Незначительный случай, озорство. Но, став взрослой, Ольга назло себе выучила немецкий язык, благодаря ему ее и приняли в бюро обслуживания гостиницы, где однажды появился Петер. Вся ее жизнь была устремлена к этой встрече. Как же она могла ее избежать?

Вскоре умерла бабушка. Братья и сестры только и думали, как бы поскорее удрать из дома. Отец пил, пропивал все, что зарабатывал. Мать надрывалась с рассвета до темноты, приходила домой поздно вечером, на детей у нее не было времени, она даже разговаривала с ними не иначе как палкой. «Загубили мою жизнь!» — кричала она, выплескивая злобу и раздражение на детей, била их почем зря, пинала, колотила чем придется. Олю обижали не столько побои, сколько то, что мать дубасила ее при посторонних, гонялась за ней по улице, бросала в нее камнями, выкрикивая непристойные ругательства, — и это на глазах у всех. Однажды мать рассвирепела на самого младшего, ему еще и трех не было. Так он ее взбесил, что мать схватила полено и давай охаживать ребенка… Оля видела — малыша уже заливает кровь, и тогда решилась, бросилась к матери, повисла на ее руке: «Не бей его, не бей!» С другой стороны на мать навалился брат, повис на другой руке, так и остановили избиение. Тогда Оля впервые осознала, что силе надо противопоставлять только силу. В конце концов мать сникла, закрыла лицо руками и запричитала: «Несчастные дети, навек прокляты, подняли руку на мать!»