Солнце встает из-за Лувра - [11]

– А сколько стоит сама картина при этих условиях? – спросила Элен.

– Несколько сотен миллионов.

– Ого!

– Вот именно!

– Значит, в любом случае стоит поискать ее,– сказал я.– А Ларпан? Так он вор или нет?

– Мы ничего не знаем,– вздохнул комиссар.– Мы идем вслепую… Можно рассмотреть несколько гипотез. Во-первых…

Он поднял пожелтевший от табака палец:

– …это был вор. При нем находились подлинная картина и копия, у него забрали его деньги и оригинал. В данном случае виновными оказались его сообщники. К несчастью, мы не знаем, где их искать на данной стадии расследования…

– А если они существуют, то должны были смыться.

– Да. С другой стороны, с момента его приезда в Париж те немногие люди, которых он посещал, безупречны. Во-вторых…

Он положил два пальца на рога моей трубки, словно вызывая быка на битву:

– На нем была не только фальшивая картина, которую он заказал, чтобы использовать в дальнейшем в каком-либо темном деле. Например, вернуть ее в Музей под видом подлинной. Кажется, он уже проделывал нечто подобное с Джокондой в 1912 году. Или же толкнуть коллекционеру, утверждая, что она настоящая. Короче, таская с собой копию, он стал жертвой какого-нибудь бандита, который интересовался лишь его деньгами. Честно говоря, мы не очень верим этой последней гипотезе. Самой правильной нам кажется первая. Но для второй гипотезы есть и вариант. Ларпан мог быть членом банды, которая хочет извлечь пользу из кражи картины Рафаэля, и по той или иной причине в подвале на улице Пьер-Леско имело место сведение счетов…

– Но почему в этом подвале? – спросила Элен.

– Подземный Париж не очень меняется,– сказал Фару.– Особенно в районе Центрального рынка. Я сказал вам, что некогда Дома, иначе говоря Ларпан, совершил жульничество. А это случилось в ущерб какому-то доверенному лицу. Ларпан должен был знать все ходы и выходы. Незадолго до того он, видимо, зашел их осмотреть, а потом назначил там свидание своим приспешникам. По всей вероятности, хотел объегорить их, а тот, другой или другие, не поддались на его удочку.

– И убийцы ушли, оставив на нем картину? -сказал я.

– Да, раз мы ее нашли.

– Почему же?

– Может быть, потому, что дело, которое они предполагали провернуть с этой копией, не получалось согласно их желаниям, а денег, имевшихся у Ларпана, хватило, чтобы покрыть все расходы. (Он всегда, кажется, носил с собой большие суммы.) А может быть, и по другой причине.

– Может быть, им помешали? Или было неосторожностью задерживаться?

Фару покачал головой:

– Им не помешали, и они могли задержаться, сколько хотели. Они могли бы поиграть в сражение… а вы сами знаете, какая эта игра длинная.

–…На сей раз это была короткая игра. Что есть кроме того? Какие-либо данные?

– Никаких. Мы плаваем. Но я стараюсь направлять наше плавание. Например, мы расставляем сети вокруг двух художников с Монпарнаса, специалистов по изготовлению копий, таких же безукоризненных, как и оригиналы, и которых мы уже беспокоили из-за этой виртуозности несколько лет назад. Мы знаем также двух-трех беспринципных коллекционеров. И следим за ними. Безупречные граждане, время от времени посещаемые Ларпаном, за которыми мы ведем незаметное наблюдение. Но я знаю, что это ничего не даст. Мадемуазель Левассёр тоже безупречна, но я считаю принципом, что в каждом криминальном деле слабым пунктом является женщина. Если что-нибудь должно дать трещину, то именно с этой стороны. К несчастью, мы не можем открыто заняться ею, и я вам уже объяснил почему. Поэтому я поручаю ее вам…

– Она будет в хороших руках,– утвердительно кивнула Элен.

– Я сделаю все как можно лучше,– сказал я.

– Надеюсь,– вздохнул Фару.– Эти фотографии не нужны?

– Я обойдусь оригиналом…

Он положил мадемуазель Левассёр в двойном экземпляре в карман рядом с сердцем.

– Но я не обещаю вам, что что-либо треснет,– добавил я.

– За исключением бюстгальтера девицы,– закончила Элен.

Глава пятая ГОРЬКИЕ МЫСЛИ НА ПРЕСНОЙ ВОДЕ

Они сидели втроем в мягких креслах холла и убивали время. Еще одно преступление, которое не окупается. Если бы им пришлось драться за свой кусок хлеба, они бы хоть немного шевелились. Один любовался своими ногами, второму никак не удавалось найти в газете статью, которая его заинтересовала бы, а третий пресыщенным оком критически разглядывал лепной потолок в стиле рококо. Эта лепка бесспорно была очень старинной.

Под ней за надраенной до блеска конторкой восседал консьерж отеля Трансосеан, напыщенный, высокомерный, гладко выбритый и полный сознания своего значения. И в самом деле, находиться между самой грустной, но в то же время одной из самых знаменитых площадей Парижа, где вздымается в небо Вандомская колонна, с одной стороны, и садом Тюильри, уютным тихим и мирным…, когда не бушует ветер революции, с другой стороны, это придает человеку определенный вес. Никогда не знаешь, как себя вести с таким холуем, важным и непроницаемым.

Он оглядел меня и не нашел предлога придраться к моему шелковому шарфу, молча оценил добротный костюм (от модного портного, в котором я держался достаточно небрежно, чтобы создать впечатление, как будто одеваюсь так каждый день), так же как твидовый плащ и вызывающий итальянский головной убор. Из осторожности я спрятал свою трубку, был свежевыбрит, без единого пореза. Экипированный таким образом, стал похож на процветающего киношника или на представителя какой-нибудь другой свободной профессии, но уж никак не на легавого. Иначе говоря, я внушал доверие.