Солнце, что светит всем - [3]

И протянул мне маленькую стеклянную фигурку.

Гора из синего стекла, из-за которой поднимается яркое солнце.

И несколько слов непонятными буквами внизу.

- Это с Афона, я ездил прошлым летом. Там грек один продавал.

Я посмотрел на фигурку в своей ладони.

- Спасибо, Боря. А что тут написано?

Борис смутился:

- Если честно, не знаю. Он что-то там говорил, но я не запомнил. Да и по-русски там ни бельмеса.

Я обнял Бориса, похлопал по спине.

- Не переживай, дружище. Спасибо, ребята!

Ксения подрулила сбоку:

- А поцеловать коллегу на прощание?

Я чмокнул её в щёку.

- Бывай, красотка.

Вдруг лица стайки коллег стали нейтрально-холодными.

За спиной простучали дробные шаги.

- Николаев, вы исправили отчёт? Через пятнадцать минут он должен быть на столе у начальника департамента!

Я опустил фигурку в нагрудный карман куртки.

Повернулся. Поглядел в лицо мендежера финотдела.

- У вас бюст слишком выпирает. Купите себе новое платье. В этом вы похожи на шлюху.

За моей спиной кто-то хихикнул.

Я отодвинул оторопевшую Широкову и вышел.

Джеки перекопал канавами новые дороги. Сначала посылал любопытствующих кого так, кого к мэру, потом стал отмалчиваться. Клаус-трактирщик довёл его до белого каления, и Джеки навалил ему глины на башмаки.

Мэр молчал. Лицо его дёргалось, но на вопросы про канаву или стену он не отвечал принципиально. Кожевенник Грегор, чья конюшня стала первой жертвой канавы Джеки, тряс мэра за грудки и брызгал слюной в лицо. Мэр морщился, тряс и брызгал в ответ.

Оба разошлись красные, мятые и неудовлетворённые беседой.

Я поглядел в зеркало. Приклеенные к зеркалу часы показывали 10:12.

Я потрогал щетину. Неделю проживу in vacation, и буду искать работу.

Бриться или нет?

Мариус вот не бреется.

Вздохнув, я достал из стакана тюбик с пеной и станок.

Покрыл щёки пеной и начал.

- Отче Мариус, а отче Мариус, - подёргали дьяка за рукав.

- Ты чего, почтенная? - удивился он, глядя на огородницу Марту, самую благонравную и приятную женщину, каких он только видел на Южной стороне - Ты же знаешь, отцом можно только патера Никольма звать. Я так, дьяк. Что случилось?

Марта всхлипнула.

- С Каролем моим неладно...

И, не выдержав, залилась слезами.

Мариус с плачущими женщинами управляться не умел. Потому он просто взял Марту за локоть и со словами “Не плачь, почтенная Марта, прошу... Ээ, пойдём, пойдём” повёл её в боковой притвор.

Дал ей чистую тряпицу для омывания алтаря и стал терпеливо ждать.

Дождался.

Марта выплакалась, высморкалась в тряпицу, смущённо скомкала тряпочку в руке.

- Прости меня, отче.

Мариус вздохнул, но поправлять не стал.

- Дурной у меня стал Кароль, - шмыгая носом, стала рассказывать Марта, - уж неделю не работает, бродит где-то целыми днями, дома не ночует, и деньги все из дому вынес.

Мариус потрогал крест. Помялся.

- Не, - ответила Марта на его невысказанный вопрос - не пьёт. Совсем.

Мариус почесал в затылке. И тут Марта добила его совсем:

- И не играет.

Мариус хлопнул глазами:

- Ого.

Побарабанил пальцами по раме окна.

- А...

Марта смутилась:

- Если бы зазнобу где нашёл, я бы знала. У нас тут не столица, чай.

Огородница опустила глаза, шмыгнула носом.

Дьяк почесал в бороде. Ситуация сложилась неприятная. Кароль был пусть не примерным, но неплохим прихожанином. Шёл к концу пятый десяток его обычной, не отмеченной большими грехами жизни. Что такого может найти пусть не примерный, но вполне обычный огородник, что не укладывается в явные, опознаваемые пути греха в небольшом городке?

Всё же наиболее вероятна женщина. Но почему тогда Марта не знает? Не столица, чай. Тут секреты не хранятся. Или всё же хранятся?

А Марта смотрела на него, и потихоньку с надеждой шмыгала носом.

Мариус в конце концов пришёл к решению:

- Он дома когда бывает?

Марта шмыгнула носом, теперь облегчённо:

- Обычно в обед. Часа через два будет. Зайдёте?

Мариус кивнул головой, в которой сейчас совсем не было мыслей.

- Да.

Марта вышла, притворив за собой дверь.

Он бросил оставленную Мартой тряпицу в мусорный ящик, поборолся с собой и всё-таки пошёл проконсультироваться с церковным сторожем. Если Кароль нашёл себе утеху из женской половины городка, то сторож должен знать. Его языком можно было канавы копать, а ушами двери завешивать.

От сторожа вернулся несколько огорошенным.

Тот не знал.

Мариус прочитал “Отче наш”, посидел в притворе, подумал.

Вздохнул и решил исходить из того, что ничто не породит нечто.

- Поговорим - посмотрим, - сказал себе Мариус, встал и продолжил хлопотать по храму, пока было время.

Кароль ел. Чавкая, хлюпая носом. Запихивая в рот огромные куски хлеба и пучки зелени.

Мариус сидел и смотрел на этот праздник обжорства. От угощения он отказался, испытав некоторую дурноту от мысли, что можно вкушать Богом данное в таком вот соседстве.

Сидел и ловил себя на мысли, что вариант с женщиной выглядел всё бледнее и бледнее на фоне вот этого вот пиршества. Или Кароль у зазнобы не ел ничего, отрывался дома?

Наконец Кароль отвалился. Марта налила в высокую глиняную кружку хлебного кваса.

Её муженёк с бульканьем и глюпаньем всосал в себя содержимое кружки, поставил её на стол и вытер густые седеющие усы ладонью.