Солист Большого театра - [19]
Спустя тридцать лет в книге «Галина», подробно живописуя судьбоносные три тура, рассказывая о первом, «боевого коня» вспомнила, о других с ним встречах – ни слова. Зато вспомнила, что на втором туре ей аплодировали члены приёмной комиссии, все, разумеется, народные артисты, особо выделив восторженные ахи великолепного Никандра Ханаева, накануне заключительного тура шепнувшего ей, что она уже принята, а потому может петь, не волнуясь, и дирижёра Кирилла Кондрашина, он аккомпанировал ей, певшей ту же арию Аиды.
Дочь нашего соседа по дому, партнёра отца по сцене Серго Гоциридзе переслала отцу ксерокопию страниц с упоминанием о нём, а он, благодарный Галине Павловне за память, попросил Надю передать (переслать?) вынужденно оказавшейся в эмиграции Вишневской грампластинки со своими новыми записями[24]. Ответа не дождался и вскоре о том забыл.
Но как же был обижен «дорогой С. М.», когда эмигрантка, впервые после долгого отсутствия посетив Москву, не нашла времени не на то чтобы с ним увидеться, но хотя бы позвонить, о здоровье справиться. Обиду не мог забыть годы, даже посвящённый певице фрагмент воспоминаний с прежними дифирамбами завершил упрекающей «грустной нотой».
В 1966-м, когда Большой предпринял очередной поиск голосов, одним из экспертов был Орфенов. Педагог вокала в Тбилисской консерватории Вера Давыдова, до того знаменитая солистка Большого, попросила его послушать свою ученицу Касрашвили. Впечатлённый, он пригласил её на конкурс и первое время, тогда заведуя оперной труппой, Маквалу опекал. После его ухода из жизни почитатели издали его воспоминания, предварив вступительными статьями редактора-организатора А. Хрипина и М. Касрашвили: «Он был один такой. …Именно он определил мою судьбу… На моём пути встречалось много хороших людей, но такого, как Анатолий Иванович Орфенов, больше не было».
Сцена на всю жизнь
При всём том, что на сцены Большого отец выходил в таких разных по амплуа ролях, как, скажем, Ленский, Альмавива и Юродивый, я не нашёл ни одного отзыва о нём как об артисте, не считать же таковым признание сценичности. Разве что: «он был и прекрасным актёром, а самое главное – замечательным партнёром». Но сказал-то это добрейший Иван Петров в авторской радиопередаче к 75-летию отца: в операх «Фауст», «Садко», «Севильский цирюльник», «Руслан и Людмила» И. И. выходил Мефистофелем, Варяжским гостем, доном Базилио, Ратмиром.
Все отзывы о Соломоне Хромченко сводились к оценкам его голоса и певческой манеры, например «Голос артиста, редкостной красоты, мягкости и пластичности тембра, одинаково ровно звучит во всём диапазоне, его пение отличает эмоциональная и предельная дикционная ясность, умение раскрыть все оттенки, образность слова». Или: он «мастер оттенков. Его пение, то широкое и раздумчивое, то мягкое и прочувствованное, то весёлое и задорное»… И только автор одной рецензии «Достоинство артиста не только в его превосходных вокальных возможностях. Основное, что привлекает в искусстве С. Х. – это культура пения, отсутствие погони за внешними эффектами (столь соблазнительных для иных артистов), редкая простота, музыкальность и стильность толкования исполняемых им произведений» – хоть что-то подметил: «Голос певца льётся, лаская слух, однако вокальная сторона пения находится под постоянным художественным контролем артиста, являясь не целью, а только средством для раскрытия образа» (курсив мой – М. Х.; цитаты из разных рецензий, от сольного концерта в Харьковской филармонии, июнь 1941-го, газета «Красное знамя», до 1961-го в газете «Пензенская правда»).
Я не театровед и о ролях отца ничего писать не буду, это как рассказывать слепому о колорите картины или глухому об уникальности тембра. Кто не видел артиста (любого) на сцене, тому никакой рассказ не поможет. И всё, что дальше я пишу – это частное мнение любителя, пусть и со стажем, именно так прошу относиться к моим «убеждён». Возможно и даже, скорее всего, в моих пристрастиях-вкусах я старомоден, но ничего поделать не могу, в такой эстетике моим окружением, внимая ему, воспитан.
Итак, я убеждён, что в классической опере важнее всего – было, есть и будет – не артистизм, а голос, говоря высокопарно – звучащая душа. Ликующая, страдающая, умиротворённая.
«Однажды, когда Юрский в Центральном Доме Художника читал „Сорочинскую ярмарку“, в зале погас свет[25]. Зритель не сразу сообразил, что это накладка. А через минуту решил, что он и не нужен. Темнота смыла „грим“ жеста и мимики, оставив Сергею Юрьевичу один инструмент – голос. И этого оказалось достаточно для великолепного спектакля» (Юрий Рост, «Новая газета», март, 2015 г.).
Казалось бы, если драматический актёр – не любой! – может только голосом передать весь драматизм содержания, то певцу легче, ведь ему помогает музыка. Но нет, даже если он владеет жестом, мимикой и другими средствами сценической выразительности, ему передать «упакованное» в музыку содержание голосом, как в балете танцем, много сложнее.
