Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти - [2]

Здесь, в фонде Найтцеля, люди говорили о войне и о том, что о ней думали в настоящем времени. Это источник, открывающий единственный в своем роде взгляд на историю менталитета Вермахта и, может быть, военных прежде всего.

Меня словно наэлектризовало, и мы сразу договорились. Было совершенно ясно, что я, как социальный психолог, без глубоких знаний о Вермахте никогда бы не смог оценить материал, и наоборот, только с исторической точки зрения протоколы разговоров во всех их коммуникативных и психологических аспектах никогда бы не были расшифрованы.

Оба мы еще до этого интенсивно работали над эпохой Третьего рейха, и все же смотрели на диалоги пленных с совершенно разных точек зрения. Только в комбинации наших специальностей — социальной психологии и исторической науки, стало возможным выработать взвешенный подход к этому единственному в своем роде источнику исторического менталитета и заново скорректировать взгляд на действия солдат.

Нам удалось убедить Фонд Герды Хенкель и Фонд Фрица Тиссена в нашем намерении немедленно запустить большой научно-исследовательский проект. Таким образом, уже вскоре после нашей первой встречи у нас появились средства для финансирования первой исследовательской группы [1], которая занялась необозримым массивом текстов. Британский фонд и большую часть американских материалов удалось перевести в цифровой формат и обработать с помощью программы контентного анализа. Через три года интенсивной напряженной совместной работы, в ходе которой мы сами многому научились, а также смогли отойти от убеждения, что наш источник оказался неподъемным, настало время представить первые результаты.

О чем говорят солдаты

ШМИД: Я как-то там слышал про один случай с двумя пятнадцатилетними пацанами. Они носили военную форму и тоже вовсю отстреливались. Но все же попали в плен. (…) То, что у русских служили мальчишки, даже двенадцатилетние, как, например, в музыкальных командах, и тоже носили форму, я видел сам. У нас даже был как-то русский оркестр. И ты бы слышал, как он играл! Тебе бы тогда был просто конец! Что-то такое тихое, что вообще находится над музыкой, и такое заунывное, я бы сказал, сразу навевающее мысли о необъятных русских просторах. Это было ужасно. И доставляло мне огромное удовольствие. Вот такой это был военный оркестр. (…) Значит, во всяком случае, оба парня должны были топать на запад. Им надо было идти прямо по дороге. В момент, когда они за следующим поворотом попробовали шмыгнуть в лес, их поймали и устроили им взбучку. Но как только они оказались вне поля зрения, то снова сошли с дороги, потихоньку, потихоньку, и убежали. Тут потребовалось собрать большую группу, чтобы их найти. (…) А потом они их обоих поймали. Ты понимаешь, их было двое. И они оказались приличными, и сразу пацанов не шлепнули, а еще раз отвели к командиру полка. Ну, теперь стало ясно, что те по своей вине лишатся жизни. Им пришлось копать себе могилу. Две ямы. Потом одного застрелили. Но он упал не в яму, а рядом. Тогда другому, прежде чем расстрелять, сказали, чтобы сбросил товарища в могилу. И он это сделал с улыбкой на лице! Пятнадцатилетний пацан! Это был фанатизм или идеализм, что-то в этом было! [2]

Эта история, рассказанная обер-федьдфебелем Шмидом 20 июня 1942 года, типична для разговоров солдат, записанных в протоколах подслушивания. Как в любой другой повседневной беседе, рассказчик много раз ассоциативно меняет темы — в ходе нее Шмид отвлекается на ключевом слове «музыка», рас-сказывает, как ему нравится русская музыка, кратко ее описывает, а потом продолжает главную историю. Она началась совершенно безобидно, но конец ее плохой: речь идет о расстреле двух юных русских солдат. Рассказчик сообщает, что юношей не просто расстреляли, а заставили копать самим себе могилы, прежде чем их убить. При расстреле возникли затруднения, и они приводят потом к настоящей морали истории: убиваемый мальчик представляется как «фанатичный» или «идеалистичный», и обер-фельдфебель выражает по этому поводу свое удивление.

На первый взгляд, мы имеем здесь сложную комбинацию многих тем — война, вражеские солдаты, юноши, музыка, русские просторы, военное преступление, удивление, которые кажутся не связанными друг с другом. И тем не менее о них рассказывается на одном дыхании. Первое, что можно утверждать: истории, о которых здесь идет речь, совсем не такие, как ожидались. Они не следуют критериям законченности, консистенции и логики, но они должны вызывать напряжение, быть интересными, давать место или возможности дополнения комментариями или собственными историями собеседника. В этом отношении они, как и все обыденные разговоры, скачкообразны, но интересны, имеют много прерываний, постоянно дополняются новыми нитями повествования, рассчитаны прежде всего на консенсус и одобрение.

Люди разговаривают не только для обмена информацией, но и для установления связей, установления общности интересов, чтобы получить подтверждение, что кто-то живет с ними в одном и том же мире. Этот мир — война, и это делает разговоры необычными, но только для сегодняшних читательниц и читателей, а не для солдат. Грубость, жестокость и холод войны — постоянное содержание этих разговоров, и это постоянно удивляет, если читать диалоги сегодня, спустя более шестидесяти лет после событий. Невольно качаешь головой, нередко испытываешь потрясения и просто растерянность, но от подобных моральных порывов необходимо освобождаться, в противном случае вы будете понимать лишь свой собственный мир, а не мир солдата. Норма жестокости показывает лишь одно: убийства и жестокое насилие были буднями рассказчика и слушателей, и ничего необычного для них не представляли. Они часами беседовали, например, о самолетах, бомбах, радарах, городах, ландшафтах и женщинах.