Солдаты без оружия - [37]

Зашевелились обыватели, притаившиеся до поры до времени по своим норам, злопыхатели, мелкие душонки, потерявшие от страха голову, обуреваемые единственным желанием — выжить, спастись, пережить это страшное время. И каждый из них был убежден, что главная его забота теперь только о себе, о своем будущем — забота, несоединимая в их скудном сознании с судьбой Родины, народа. Пустила обывательщина свои ядовитые корни, опутывая слабых, пробуждая в них трусость, жадность, подлость, корысть — порочные чувства, глубоко чуждые всему строю нашей жизни, нашему укладу. И если бы не твердые, незыблемые устои социалистического строя, заложенные большевиками-ленинцами на заре революции, — страшно и подумать об этом, — низменные инстинкты обывателей, словно червь, проели бы и саму основу этого строя, заразили бы души миллионов, ослабив тем самым позиции наши в глубоком тылу и облегчив продвижение врага еще далее, в глубину нашей территории…

Эти мысли не давали Орифу покоя ни днем ни ночью. И теперь он снова и снова думал о том, как важно, жизненно необходимо в таких экстремальных ситуациях уметь говорить с людьми по-большевистски открыто, ничего не скрывая, никого не опасаясь, чтобы найти прямой путь к их сердцам, завоевать их честностью, открытостью позиций, разбудить чувство патриотизма, преданности общему делу.

Ориф верил, и без этой веры он не представлял себе ни своей жизни, ни жизни миллионов своих единомышленников, живущих на всей советской земле, объединившихся в монолитный заслон, надежный щит, призванный защитить страну. Не может быть по-иному! — был убежден Ориф Олимов, как были убеждены миллионы таких же, как он, людей, честных, преданных, верящих и всеми силами приближающих день великой победы. И эта вера росла, крепла с каждым днем, становилась незыблемой теперь, когда уже был сделан первый решительный шаг: у далекой, но ставшей такой близкой Москвы отборные немецкие дивизии потерпели полный крах…

На следующее утро, когда Джамалов сообщил Олимову, что в ЦК одобрительно отнеслись к его предложению, Ориф в тот же день вернулся в Мехрабад и, не заходя домой, пошел прямо к кузнецу Барот-амаку. С кем, как не с ним, другом отца, он мог посоветоваться в отсутствие Одил-амака!

Барот-амак внимательно, не перебивая, слушал рассказ Орифа, потом спросил:

— Когда отправляется эшелон?

— Через три дня.

— Нет, трех дней для выполнения задуманного вами маловато! По крайней мере, думаю, нужно четыре-пять дней, не меньше.

— Хорошо, попробую отсрочить отъезд еще на день, — с сомнением пообещал Ориф.

Барот-амак, отечески, с любовью глядя на сына своего друга, улыбнулся, поглаживая короткую, черную с проседью бородку.

— Хочу напутствовать вас добрым словом, товарищ Олимов!

— Буду рад! — сказал Ориф.

— Вчера мы с Акой Наврузом, Хакимчой и еще несколькими людьми, которые вместе с нами едут в составе трудармии на Урал, сидели в квартальной чайхане за пиалушкой чая, разговаривали о том о сем. Много раз и вас поминали добрым словом.

Ориф рассмеялся:

— И что же вы, интересно, говорили обо мне?

— Только хорошее, поверьте! — продолжал улыбаться Барот-амак. — Все довольны, что именно вы будете комиссаром нашего эшелона. Люди говорят, пусть только позовет товарищ Олимов, с ним хоть на край света, ничего не страшно, нигде не пропадем!.. Вот так-то, друг Орифджан.

Слыша добрые слова о себе из уст мудрого, повидавшего жизнь старого человека, Ориф не скрывал своего волнения, зарделись щеки, благодарно блеснули глаза, и он лишь тихо повторял «спасибо», «да будьте все вы живы и здоровы»…

Барот-амак между тем выразил уверенность, что коли у людей так сильна вера в Орифа, то на его предложение о сборе продовольствия и вещей для трудовой армии люди непременно горячо откликнутся, и завтра же с утра он сам, Ака Навруз и все его товарищи, мобилизованные в трудовую армию, обязательно примут участие в этой кампании.

В самом деле, не прошло и двух дней, как домочадцы мобилизованных, а потом и семьи, жившие рядом, в соседних домах и кварталах, помогавшие экипировать отъезжающих, стали приносить на сборный пункт кто что мог — теплую одежду, продовольствие, разные другие вещи, которые могут понадобиться там, на далеком Урале. Приносили даже дутары, тамбуры, рубабы, дойры, шахматы и шашки. Словом, собрали немало всего, чтобы те, кто покидал родные края, не чувствовали себя заброшенными, одинокими, тем более что никто еще и не представлял себе, какими неожиданностями удивит их, жителей юга, холодная уральская зима, да и вообще жизнь в далеком, неведомом краю.

И вот наступил день отправки эшелона. На станции, в нескольких километрах от города, собралось много народа. В больших грузовых вагонах-пульманах через открытые двери были видны двухэтажные деревянные нары. При желании на них могло разместиться по пять-шесть человек. В центре каждого вагона была установлена большая чугунная печка. Длинный эшелон сплошь состоял из вагонов однообразного коричневого цвета, лишь в середине выделялся зеленой краской пассажирский вагон для руководителей эшелона: в нем ехали Барот-амак с Акой Наврузом и еще несколько человек, уважаемых трудармейцами за почтенный возраст. С ними ехал и фельдшер, Иван Данилович Харитонов.