Солдат идет за плугом - [109]

— Как так, куда угодно?

Григоре слушал рассеянно. Казалось, он думает совсем о другом.

— Ну, я думаю, что ваши командиры имеют право брать с собой любимых женщин. Я знаю, что немецкие офицеры…

— Кого взять? Куда? — тревожно спрашивал Григоре, еще не понимая.

— Да хотя бы в Lustreise! [50] — и девушка кокетливо рассмеялась.

— Что ты говоришь, Кристль! — Григоре внезапно посерьезнел. — Советским офицерам не разрешается этого делать… Наша армия…

— А ведь ты скоро поедешь домой, Грегор, к матери? Да? Вас распускают? — вдруг проговорила она торопливо (казалось, эти слова нечаянно вырвались у нее) и снова рассмеялась.

То ли детские и вместе с тем странные вопросы Кристль озадачили его, то ли этот беспечный смех показался ему деланным, но Григоре был встревожен. Он взял ее лицо в ладони и повернул к полоске света, струившегося сверху. И увидел близко-близко ее большие глаза. Они были неожиданно печальны и противоречили тому заразительному молодому веселью, которым всегда веяло от неё. Нет! Эти глаза не могли только что смеяться. Нет, не могли смеяться…

— Что с тобою, Кристль? — удивленно спросил он.

— Оставь меня, — попросила она, словно ее уличили в чем-то дурном.

— Ты должна мне все сказать, Кристль, — прозвучал его строгий голос.

Девушка молчала, не решаясь говорить.

— Отчего ты молчишь?

— Понимаешь, Грегор, — прошептала она наконец, — тут нет ничего особенного, конечно… Просто… мама… — Она не смогла сдержать слезы и уткнулась ему лицом в плечо.

Потом, совладав с собой, она медленно и тихо заговорила, словно боясь рассердить, оттолкнуть любимого.

— Ты ведь знаешь, я была помолвлена с ним, — сказала она. — Мама говорила, что любовь придет со временем, что вообще она не так уж нужна девушке из хорошей семьи. Мама дала мне понять, что помолвка в конце концов просто церемония, ни к чему не обязывающая. Мама и во время войны оставалась дамой высшего общества. Горожанка, женщина свободных взглядов… Ведь Данциг — морской порт. Она следила за модой, принимала гостей, ездила на балы. Жена морского офицера… Ведь ты же видел ее! А тогда она была еще красивей. О, какая у меня была красивая мама! Отец вернулся однажды из рейса и, узнав о маминых намерениях, сказал, что этот молодой офицер тоже выходит в море защищать фюрера и Германию. Отец был дома недолго, корабль его должен был отплыть на другой день. И вот — я стала невестой…

Торопливо проговорив все это, словно желая скорее избавиться от своих воспоминаний, девушка глубоко вздохнула.

— …Потом я редко о нем вспоминала. И мама как будто совсем позабыла, что я помолвлена. Пока шла война…

Лунный свет проникал к ним сквозь трепещущую завесу виноградных листьев.

Лицо Кристль в этом призрачном свете стало задумчивым, казалось, оно тихо плывет в таинственной тишине ночи. Порою девушка подымала печальный взгляд туда, откуда лился свет, словно ждала оттуда утешения.

— Мама хотела, чтобы я оставалась его невестой — жив он или погиб… — вечной невестой… — еле слышным шепотом продолжала Кристль после долгого молчания. — Она стала подозрительно следить за мной. Не смей глядеть на мужчин, поклянись в верности ТОМУ! И когда! После войны. Да еще после поражения. Другая на ее месте не смела бы голову поднять, а она, напротив: раньше почти не разговаривала с людьми из простонародья, даже с городскими. Что тут говорить — жена морского офицера! Теперь она ходит по селу, беседует с крестьянками, говорит им, что война не кончена, что наши вернутся. Весь день ходит она, не зная усталости. Начала заниматься политикой, посещать кирху, верить каким-то своим приметам… О господи!

Кристль умолкла. Поглядела своими большими глазами во тьму, перевела взгляд на потемневшие виноградные листья, и голос ее задрожал:

— Твердит, что я должна оставаться его невестой, даже если он погиб. Мама хочет одного — сберечь меня. Но для кого? Она пугает меня, бормочет все время странные, непонятные вещи. Однажды ночью она сказала мне: "Чайка предвещает кораблю близкий берег; твоя верность должна предвещать приближение нашего грядущего дня. Ты, говорит, будешь символом этого дня". Один раз вечером вдруг потребовала показать пузырек. Этот самый флакончик… Обыскала меня всю, раздела. Я думала, что она потеряла рассудок. Беспрестанно бормотала: "Чайка, где твой берег?", — перерыла весь дом, но не сказала больше ни слова. На второй день место рядом с ней в постели оказалось занято…

Кристль потупилась, закрыла лицо руками.

— С Иреной она ласкова, как мать. А я для нее чужая, — подавленно продолжала она, силясь не разрыдаться. — Она ее взяла вместо меня, удочерила… Когда я дома, она только с ней шепчется, посылает ее с поручениями то к Иоганну Аю, то к Фрицу. О, этот Фриц! Откуда он еще взялся?

Кристль взволнованно молчала несколько секунд, потом снова торопливо заговорила…

Григоре, не прерывая, слушал ее. Мысли беспорядочно проносились в голове. Когда девушка закрыла лицо руками, он вдруг подумал, что давно не глядел в ее глаза: днем они оба были заняты работой и встречались чаще всего вечером, в темноте. Солдат вспомнил, что они и Хильду Кнаппе не навещали вот уже неделю, а до этого Кристль встречалась с ней чуть не каждый день. Девушка совсем забросила скрипку.