Солдат идет за плугом - [111]

Вся эта церемония, в которой было что-то показное, расхолодила Григоре. Но он все-таки хотел услышать от этого солдата, провоевавшего две войны, хоть что-нибудь в защиту своей любви, услышать укор Гарифу. "Батя" может — он всегда говорит правду в глаза. В конце концов, почему слово сержанта должно быть законом для всех? Много ли понимает начальник команды в любви?

— Баде Онуфрий, — спросил он вдруг простодушно, — а вы как женились в молодости, ну, на вашей жене… Так, сразу, без любви?

— Я? — Онуфрий сперва удивился, потом медленно покачал головой. — Да, як раз так и женився, як ты сказал. Ну, а потом народились детки, да и лиха всякого було немало. Ото ж и бедовали всю жизнь вместе… Шо там казать? Один другого не обижали. Она мне добрая жинка.

— Я никогда так не женюсь, никогда, — тихо проговорил Григоре, охваченный отчаянием. — Я, баде, люблю, ты знаешь, дочку этой фрау Блаумер. Офицерша плохой человек, но я Кристину люблю и на другой не женюсь. Почему же не разрешить мне? Сегодня утром я просил у сержанта разрешения подать рапорт полковнику. Может быть, полковник поможет мне, разрешит взять ее с собой. Как же можно мне такое запретить? А Гариф и слышать не хочет. Молчи — и все… Нет, я так не женюсь. Никогда!

— Эх, хлопче! — оживился Кондратенко и, соскочив с койки, тронул Григоре рукой за плечо. — Солдатская любовь, братику, как летняя ночь, короткая. Тает, как тот дым после выстрела. Много у солдата дорог на войне, коли станет он у каждой криницы сердце оставлять — что тогда будет? Эге ж, молодое сердце скоро заживет — и следа не найдешь. Потерпи трошки и побачишь, Грицько, от той любови только память останется… Так, друже! А ты ж хлопец молодой!

"Батя" только теперь прикурил и удобно уселся на свое прежнее место.

— Была, скажу тебе, хлопче, в семнадцатом году история со мною, — начал он своим мягким голосом, окутываясь густым облаком табачного дыма. — И сдается, тоже в горной местности то случилось, только где — точно не помню. На ту пору перемешались все чисто народы: и австрияки там, и чехи, и всякие другие нации. Только имя той полячки, чи то чешки я добре помню, бо никогда такого не чув. Хелена! А я на ту пору был, як кажуть, трошки моложе.

Кондратенко лукаво и гордо покрутил кончик уса.

— Эхе-хе! Солдатская любовь!

Григоре тяжело уронил голову на руки. На что ему советы этого болтливого и. пустого старика?

— Она балакала, бедная, что-то на своем языке, — продолжал Онуфрий, вспоминая пережитое двадцать пять лет назад, — а я из десятка насилу одно слово понимал. Больше руками объяснялись. Голубонька моя только в очи мне глядела. А очи у нее, веришь, такие были, что она ими, как словами, все сказать могла. До сих пор не могу понять, какого они были цвета — сдается, все время менялись. А как с них слезы покатились, когда она побачила, шо я уже шинель беру, винтовку, снимаю со стены ранец… Так и бачу эти ее очи… Эх!..

Кондратенко неслышными шагами подошел к окну и оперся локтями о подоконник.

— Ну, ладно, баде, — воскликнул с горечью Бутнару, — но я-то люблю ее по-настоящему. Что ты мне твердишь про солдатскую любовь? Мне Кристина нужна на родине, в родном доме. На всю жизнь нужна, понимаешь? На всю жизнь. Не все же солдаты одинаковы, товарищ Кондратенко. Послушать только — "молодое сердце заживает"… "солдатская любовь"… А если не заживет, тогда что?

Молодой солдат поднял горячие, полные мужественного негодования глаза, ожидая ответа старого солдата.

Но Онуфрий по-прежнему молчал, опершись на подоконник.

Сумерки наполнили комнату.

— Как же тогда? — спросил еще настойчивее Григоре. Он подошел к Онуфрию и, заглянув ему в лицо, остановился пораженный. Кондратенко тоскливо смотрел куда-то вдаль, рассеянно пощипывая усы. Глаза его были влажны и, казалось, кроме того далекого образа, в который мысленно вглядывался он, ничего больше не видели.

— Баде Онуфрий! — невольно прошептал Григоре. Но, не получив и на этот раз ответа, повернулся и на цыпочках вышел из комнаты.

Глава XIX

Если бы Григоре заметил волнение Кристль при упоминании имени Фрица Хельберта, он, возможно, нащупал бы невидимую нить, которую вила фрау Блаумер, и ему удалось бы даже распутать ее. Тем более, что девушка сама порывалась сказать ему что-то.

"О, этот Фриц", — начала она тогда и, запнувшись, перевела разговор на другое.

Что же заставило Кристль поколебаться и промолчать про Хельберта? Та же тревога, тот же страх — как бы не рассердить Григоре, не потерять его…

Ведь эта невидимая нить вела прежде всего к матери Кристль. Очутившись вдруг в новом мире, совершенно отличном от данцигского общества, фрау Блаумер усмотрела в нем нечто странное, непонятное, зловещее, нечто такое, что со временем могло привести ее к гибели. И она собрала все силы, чтобы во всеоружии встретить превратности судьбы. Это напряжение воли помогло ей свыкнуться с нуждой, сделаться энергичной и упорной. Она ясно представляла себе нависшую угрозу; постепенно эта женщина, не знавшая прежде других забот, кроме выбора туалетов, исполнилась воинственного духа.

С кем же она воевала? Госпожа Блаумер чувствовала всей душой, что, препятствуя происходящим в Клиберс-фельде странным, на ее взгляд, изменениям, она помогала воскресить ту прежнюю, данцигскую жизнь. Она еще не могла четко определить, в чем состояли эти изменения, но физически, инстинктом ощущала их.