Солдат идет за плугом - [113]

— Grüss Gott, mein Schmied![51] Не найдется ли у вас немного смолы? Мне нужно… — крикнула она во весь голос, стараясь перекричать оглушительный звон молотка и пристально глядя на кузнеца.

Фриц, нагнувшись, словно в глубоком поклоне, над наковальней, выравнивал раскаленный лемех. Услышав слова женщины, кузнец тотчас бросил работу и выпрямился.

— Мне нужна смола… Я тоже хочу кое-что написать… на стене… а то уже забыли… — тихо, еле слышно прибавила она.

Глаза Хельберта сверкнули: но он тут же по-прежнему сгорбился в поклоне над наковальней и куском железа. Руки его двигались с такой ловкостью и даже изяществом, что каждый удар молота, казалось, ласкал потемневшее, уже остывающее железо.

Но фрау Блаумер не оставляла мастера в покое. Она сразу поняла, что не промахнулась. Хельберт был именно таким человеком, какого она так долго искала. Это значило очень много. Притом он днюет и ночует в замке, где можно раздобыть и оружие. И ведь он мужчина.

Какие она совершала подвиги до сих пор? Беседовала с деревенскими женщинами, болтала — и все. Она должна совершить нечто более значительное. Такое, чтобы одним ударом покончить со всеми: и с узкоглазым татарином, и чернолицым, безмолвным, как могила, евреем, со всеми этими солдатами с красными звездочками на фуражках… И с этой седой ведьмой, что вернулась из лагеря… Предательница! За одни разговоры, которые она ведет с людьми в деревне, ее следовало бы расстрелять первой. Немецкая коммунистка! Ходит с высоко поднятой головой, чернит память фюрера. И подлую кухарку, Берту Флакс… Кающаяся грешница! "Нужно искупить содеянное нашими в России!" Ничего, ты скоро получишь искупление, голубушка…

— Мы должны совершить что-то небывалое, чтобы уничтожить все, — проговорила она, подходя к наковальне. — Понимаете, призыв, начертанный вами на стене, молодой человек, еще ничего не значит. Этого мало. Чрезвычайно мало.

Хельберт продолжал работать. Фрау Блаумер, уверенная, что его молчание не может длиться долго, завороженно следила за тем, как железо выгибалось под ударами молота. Стараясь разгадать непонятное усердие кузнеца, вглядываясь в его тонкое лицо, она вдруг заметила, как на его сухом лбу выступили мелкие капельки пота. Быстрым, мягким движением женщина схватила Хельберта за руку.

В кузне стало тихо.

— Вы давно стали кузнецом? Скажите, с каких пор вы… кузнец и… — она нарочно медлила, как медлит игрок, прежде чем бросит козырь, — скажите, кто вас послал в Клиберсфельд? Не сам ли барон?

Хельберт и на этот раз не ответил ей. Он только закрыл глаза. Молоток упал на землю, а освободившуюся руку бывший унтер-офицер поднес к глазам. Некоторое время он плотно прижимал руку к векам… потом опустил ее… И снова открыл глаза. Женщина испуганно отшатнулась, боясь глядеть в его бледное, искаженное, почти неузнаваемое лицо.

Хельберт глубоко вздохнул, вытер фартуком пот, струившийся по лицу, и пошел к двери. Он с трудом перешагнул порог кузницы, волоча ноги, словно тяжелобольной, и исчез.

Женщина тоже стремительно вышла и перебежала на противоположную сторону улицы.

Хотя этот человек не произнес ни слова, фрау Блаумер была вполне довольна встречей. Она была убеждена, что напала на важную птицу. Правда, птица эта упорх-нула, но ничего: далеко не улетит! Фрау Блаумер ясно видела: крыло у птицы перебито. Она сама только что перебила ей крыло.

А Хельберт? Правда ли, что он опустил крылья, что она нанесла ему такой чувствительный удар? Конечно, нет.

Фриц потерял все, что имел, ничего не знал о своем семействе, потерял постепенно доверие ко всем людям, не знал больше ничего святого и, что гораздо хуже, чувствовал полное отвращение к себе самому. Его терзали угрызения совести, кошмары. Он не мог больше мысленно возвращаться на тот балтийский остров, где его душил соленый морской воздух и преследовали видения.

Сначала он принялся мастерить сундуки, чтобы скрыть свою роль посланца барона фон Клибера, переложил стог сена, чтобы завладеть драгоценностями барона, стал столяром, сапожником, кузнецом, лишь бы выполнить в конце концов задание и перевезти драгоценности в город, в заранее условленное место. Но незаметно для самого себя он начал работать с тем же упоением, что и в прежние годы; и шарканье рубанка, удары молотка заглушали глухой гул крематория и всплески моря, заглушали страшные голоса, которые вспоминались порою… Наработавшись от зари до зари, он засыпал мертвым сном. Его успокаивал шорох стружки под рубанком, стук сапожных колодок, потрескивание искр в горне… Он начинал забывать, что цель его труда вовсе не эти выструганные добела рамы и двери, прибитые подметки, оси и подковы, которые он отковал.

Труд возвращал ему молодость, радость отдыха, которой он не испытывал столько лет, сладковато-горький дым трубки Шнобля… От Шнобля по непонятной ассоциации мысли Фрица всегда переходили к Онуфрию Кондратенко. Ведь старого солдата отличало от Шнобля то полное доверие, которое он оказывал Фрицу. Это доверие передалось и остальным. Теперь уже не только Онуфрий, но все солдаты называли его Фридрихом. Считали его своим. В работе он почти не отличался от них.