Солдат идет за плугом - [115]

— С какой головой? A-а… Ну что же делать с конской головой? Съели, — упавшим голосом сказал он, не проявляя никакого желания рассказывать дальше.

В эту минуту открылась дверь и в комнату вошла Берта.

В руке повариха держала конверт. Она обвела взглядом лица солдат и торопливо подошла к Гарифу.

— Franz! — крикнула она громко, как никогда, робко притрагиваясь к его груди кончиками пальцев. — Mein Franz![52] — и показала на конверт.

Асламов встревоженно вскочил с койки, живо обулся и подпоясался.

— Franz, mein Mann! — крикнула еще раз Берта изменившимся голосом, удерживая сержанта на месте и показывая ему марку на конверте. — Siehel und Hammer![53]

Затем, развернув письмо, стала читать его так быстро, что даже Бутнару, подошедший в это время к сержанту, не разобрал сразу в чем дело.

Между тем повариха, раскрасневшись, словно она стояла у плиты, кончила читать, засунула бумагу в конверт, но тут же вынула ее снова и опять стала пробегать глазами тесные, экономно выведенные строчки.

Григоре взял ее легонько за руку и объявил солдатам:

— Муж Берты жив. Письмо из Советского Союза!.. Солдаты вскочили с коек и окружили повариху.

— Муж Берты жив-здоров, уцелел!

— Письмо из Советского Союза!..

Казалось, эти люди только сейчас поняли, как хорошо они относились к женщине, стоявшей перед ними.

Онуфрий, впервые покинутый слушателями в ту минуту, когда он собирался приступить к своему рассказу, взъерепенился было, но, поняв, в чем дело, поспешил присоединиться к остальным.

— Где он, сестра? Твой Франц в Сибири, говоришь? Сибириен? Кальт? Кальт? [54] — весело спрашивал он повариху, зябко съежившись и дуя в ладони.

Берта едва заметно кивнула: да, он там.

— То ничего, — проговорил "батя", подмигивая товарищам. — Пускай трошки зубами поляскает, подрожит. Как ты думаешь, товарищ ефрейтор?

Женщина не понимала, что говорит усатый, но, заподозрив с самого начала в его речи что-то недоброе, забеспокоилась, особенно когда "батя" обратился к Юзефу. Но Варшавский, внимательно и настороженно прислушиваясь к разговору, не проронил ни слова в ответ.

— Gefangener? — тихо и грустно спросил Вася Краюшкин.

— Kriegsgefangener![55] — радостно и благодарно отозвалась Берта. Мгновенно развернув письмо, она снова принялась читать.

Выслушав на этот раз внимательно до конца, Григоре взял письмо и начал объяснять солдатам, что муж Берты действительно находится в плену в Советском Союзе. Он пишет, что получает 800 граммов хлеба в день и этого вполне достаточно, ведь дома он никогда не ел столько хлеба. Зато дают мало мяса, жиров. Недостает сахара, махорки… Но пленные не обижаются, потому что местное население, по словам Франца, тоже получает не больше. Он знает множество русских: те, что работают в его цеху, получают не больше его. Что же касается служащих, то они получают всего 600 граммов хлеба. Беженцам с Украины и других мест живется туговато: у них нет своего хозяйства, семьи у них большие, и живут они в тесноте, жилья не хватает. Говорят, что и дома, куда они так хотят вернуться, их ждут развалины.

Заметив побледневшие лица слушателей, Григоре остановился, не дочитав письма.

— Що ж це такое? Не може бути! А мне що пишут?! — во весь голос закричал вдруг Кондратенко. — Чи вы, може, не верите мне?..

И Онуфрий кинулся к своему столику, выдвинул ящик побольше и достал оттуда знакомую всем пачку писем. Разложив их на койке, он быстро нашел нужное и вернулся к солдатам. Но никто не заинтересовался им.

— Значит, он жив, твой муж? — крикнул Гариф громко, словно так немка могла легче понять его. — Что ж, раз вышел цел из войны, пускай живет. Не расстраивайся, выйдет срок — вернется домой. Раньше был на фронте, сражался, а теперь пусть немножко поработает, восстановит хоть что-нибудь из того, что сам разрушил. Гут, Берта?

— Gut, gut! — неожиданно, просветлела женщина, как будто она теперь лучше поняла не только русскую речь Асламова, но и содержание письма.

Бутнару, улыбаясь, вернул ей письмо, и повариха, бережно спрятав его в конверт, вышла из комнаты.

— А вы что приуныли? — обратился сержант к остальным. — Ведь вы-то скорее ее Франца отправитесь домой! Поедете, я знаю… приказ есть, — прибавил он тихо, с той мягкостью, которая неожиданно проскальзывает у суровых людей. — Ну, сегодня первую смену я постою на посту. Ложитесь или пускай дядько Онуфрий расскажет какую-нибудь украинскую небылицу.

Позже, когда каждый сидел уже на своей койке, Берта снова появилась на пороге. Она собрала чайные стаканы и, задумчиво взглянув на приспущенный фитиль, неслышно вышла.

— Gute Nacht![56] — звучал ее шепот в ушах солдат.

Никто в этот вечер не рассказывал ни былей, ни небылиц. Все легли, но спать никто не мог. Каждому вспоминались родные места. Родной край, который особенно ярко представлялся в те минуты, когда они, приникнув к земле, ждали разрыва очередного снаряда и гадали — ударит или нет. Родная страна, колыбель детства, о которой писал жене военнопленный Флакс.

Старый Онуфрий лежал, не раздеваясь, на неразобранной постели, прямо на письмах и вертелся, кряхтя, с боку на бок; Гариф недвижно, словно окаменев, стоял с винтовкой под окошком флигеля; Григоре Бутнару и Вася Краюшкин дышали еле слышно; Юзеф Варшавский глядел во тьму широко раскрытыми, горящими глазами — по всему видно было, что солдат в этот вечер охватила тоска по родине, им не терпелось скорее уехать домой.