Соль с Жеваховой горы - [42]

Сначала Володя пытался с этим бороться – убирал мусор, проветривал комнаты. Но бороться было сложно, когда, возвращаясь по вечерам после работы домой, он заставал уставленный объедками стол, одеколон, разлитый по туалетному столику, ком грязного белья, валяющийся возле кровати, раскупоренную бутылку дешевой водки, не закрытую крышкой, и соседского кота в раскрытой форточке, который, восседая как птица на жердочке, смотрел на Сосновского с надменным и каким-то укоряющим видом.

Трудно было бороться. И Володя постепенно махнул на все это рукой. Выбросив объедки в мусорное ведро, вылив водку в унитаз и шуганув наглого кота, он занимался своими делами, больше не пытаясь наводить ни порядок, ни чистоту.

Но то, что заставило его замереть посреди прихожей, как столб, было не запахом. Это были звуки – мерзкие звуки, которые доносились из раскрытой двери. Отвратительное пыхтенье, гадкий, вульгарный смешок, скрип пружин дивана, хриплая одышка – так дышат пьяные грузчики после разгрузки вагонов, какое-то нечленораздельное бормотание… Володя почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица, когда он услышал эту отвратительную, пугающую смесь.

Как и все чувствительные, творческие, утонченные натуры, он всегда идеализировал окружавшую его жизнь. Свойство писателя – быть наивным до бесконечности, впитывая все обнаженной, ничем не защищенной душой. Но иногда жизнь врывалась со всей своей ужасающей грубостью, нанося мучительный удар на поражение в самое сердце, и тогда Володя испытывал просто мучительную боль.

Он замирал, чувствуя, как кровь, превратившись в лед, вдруг застывает в его жилах, и эта отвратительность жизни пудовыми гвоздями прибивает ступни к земле. В такие жуткие моменты сложно не то что дышать, просто пошевелиться.

Это был именно такой момент. И отвратительное пыхтенье, в котором была только грязь и пошлость и не было никакой гармонии, просто прибило его к земле, заставив закрыть глаза.

Пыхтенье, сопение, одышка загнанных зверей усилились, согнав Сосновского с места. Он медленно пошел к комнате, широко раскрыл дверь.

Кто это, Володя не знал. Какой-то толстый мужик с жирным затылком и массивной спиной, который лежал на его жене и пыхтел, как паровоз. Сосновский отчетливо видел бесстыдно раскинутые в стороны ноги Алены, голые груди, свисающие по бокам, длинные рыжие пряди на грязном ковре…

Он стоял и смотрел как бы со стороны на эту вульгарную, отвратительную картину, не понимая, как можно так уродливо, так некрасиво заниматься любовью – хотя конечно же это была не любовь.

Услышав звук, мужик остановился, обернулся к двери. Володя увидел простецкое круглое лицо, телячий испуг в круглых, тупых глазах. Чем-то этот мужик неуловимо напомнил ему Патюка. Может быть, он просто был похож на него внешне – туповатого вида блондин с жирной физиономией, достаточно наг­лый для того, чтобы удовлетворять свою грязную, скотскую похоть с чужой женой.

Вскочив, мужик вдруг заметался по комнате, подбирая свою одежду, разбросанную вокруг. Затем пулей вылетел в раскрытую дверь. Он был не только вульгарным, но и трусливым. Володе вдруг захотелось расхохотаться.

Алена завизжала. Натянула на себя халат, разрази­лась рыданиями, затем полилась истошная, бессвязная брань.

Не обращая на нее никакого внимания и не говоря ни единого слова, Володя прошел в спальню, достал с полки шкафа старинный чемодан, обитый тонкой свиной кожей с позолоченным тиснением – с этим чемоданом Володя приехал в Одессу. Раскрыв его, он принялся собирать все свои вещи.

Алена стояла за его спиной. Она кричала и плакала. То поливала площадной бранью, обвиняя во всем, то умоляла не уходить. Странно, но Володя почти физически не слышал ни одного произносимого ею слова. И если бы его попросили пересказать ее речь, он ни за что не смог бы повторить.

Наконец вещи были собраны. Свои рукописи Володя сложил в отдельную папку. Взял пишущую машинку со стола. Ключи оставил в прихожей, на столике рядом с вешалкой. И перешагнул порог, точно зная, что в эту квартиру больше не вернется. Никогда. Странное дело, но в первые минуты, шагая по темным ночным улицам под порывами ледяного ветра, Сосновский чувствовал только острое чувство облегчения. Такое острое, что от него хотелось плакать.

Володя переночевал в редакции, взяв ключ у ночного сторожа. Как главный редактор он мог находиться в помещении редакции хоть круглосуточно, но на следующее утро Сосновский пошел в Каретный переулок. К счастью, квартира, в которой он жил раньше, была свободна. Володя снял ее и в тот же вечер перенес из редакции все свои вещи. У него было такое чувство, словно он вернулся домой…

Девушка из типографии удивленно вскинула глаза на Володю, облегченно вздохнув в тот момент, когда редактор Сосновский протянул ей последнюю, внесенную красным карандашом правку. Обычно правка гранок перед сдачей номера в типографию была долгим процессом. Вооружившись красным редакторским карандашом, Володя «строил из себя Хейфеца» – как он сам называл этот процесс. Он тщательно правил чужие материалы, менял их местами, снимал с печати и делал прочие серьезные вещи, которые так ненавидели все репортеры мира, особенно молодые. Сам Володя получал от этого процесса газетной инквизиции истинное удовольствие, поступая с чужими материалами так, как когда-то поступали с его статьями. Его опьяняла власть. Но в газете большевиков не находилось репортера, который поступил бы с ним так, как когда-то поступал он сам: в те моменты, когда, врываясь в кабинет к Хейфецу, говорил, что все эти редакторские правки всего лишь мелочность, злобность и самодурство.