Соль - [59]

Фанни чувствует, как натянулась под ней ткань ее платья и шорты Богдана. Она сразу догадывается, что там вздувается толчками, приливом крови к ее ягодицам, и чувствует пустоту в желудке, такое отвращение внушают ей этот контакт и это незнакомое ощущение, которое, однако, не совсем неприятно. Фанни хочет встать, чтобы избежать этого давления, которое продолжает пульсировать, точно завернутая в тряпку змея, ей противно и стыдно, но Богдан и не думает спускать ее с колен. Наоборот, он крепче прижимается к ней и чуть покачивается — это движение маятника никому, кроме них, не заметно. Во рту у Фанни пересохло, она боится встать и поворачивает к матери красное смятенное лицо. Луиза улыбается ей, а моряк, осмелев от неподвижности девочки, сжимает руками ее ляжки, ловко задирает платье, рука его украдкой скользит по бедру, пальцы ныряют под ягодицу и прижимают край вульвы там, где резинка трусиков врезается в пах. Когда Альбен оборачивается к ним, Богдан как ни в чем не бывало убирает руку и лезет под платье еще увереннее, когда мальчик переключает внимание на турнир.

— Все есть хорошо, — ласково шепчет он на ухо Фанни на своем ломаном французском, который кажется ей теперь жалким. — Ты знаешь, завтра я уеду, значит, надо провести хороший день. Это хороший день, правда? Здесь, вместе, ты и я… Ты замечательная девочка, мне очень нравишься. Ты знаешь, что мне очень нравишься, правда?

От кислого дыхания отвращение Фанни усиливается, а Богдан уже ловко запустил палец под резинку трусиков, гладит пушок на лобке, раздвигает губы. Фанни оцепенела от близости Армана и Луизы, от дерзости моряка и начатков чувственности, опоясавших ей живот. Она чуть наклоняется вперед, упирается локтями в колени, чтобы оттолкнуть руку, не пустить ее в свое лоно, но миг — и фаланга Богдана проскальзывает между малых губ. Потом он убирает руку, подносит палец к носу, с наслаждением вдыхает запах детского лона, сует его в рот и тщательно облизывает. Наконец он вынимает изо рта влажный, блестящий от слюны палец и улыбается Фанни. С лица его не сходит обычное для него веселое выражение.

— Завтра я уеду. Завтра я уеду, и это будет только сон, да, прекрасно, как сон, — повторяет он ей на ухо.

Дыхание у него горячее, частое. Фанни поворачивается к Луизе и тотчас чувствует, как все тело Богдана напряглось. Его зашкаливающий пульс с силой бьется о ее спину. Жонас уснул на коленях у матери, невзирая на шум и суматоху вокруг.

— Мама, — говорит Фанни, — я хочу домой, у меня живот болит.

Луиза хмурит брови, успокаивая ее укоризненной улыбкой. Ну почему ее дочери надо испортить такой чудесный день?

— Очень болит, — настаивает Фанни, — пойдем домой.

Быстрым взглядом Луиза умоляет Армана вмешаться, но тот подчеркнуто отворачивается. Она все же встает и, заставив весь ряд подняться, чтобы пропустить их, уводит за собой Фанни, таща ее за руку сильнее, чем следовало бы. Но что с того, что мать рассердилась, все для Фанни предпочтительнее, чем терпеть и дальше присутствие Богдана. Она, кстати, не лжет, живот и вправду разболелся, и ее лихорадит. Прежде чем им удается покинуть ряд, Луиза поворачивается к девочке:

— Ты просто маленькая эгоистка.

Она умолкает и больше не раскроет рта до вечера, когда мужчины и мальчики вернутся домой.

От Богдана и в самом деле в Фанни останется впечатление сна. Исчезнет его лицо, как и ощущение его руки и проникшего в нее пальца, и она удивилась бы, если бы ей напомнили, как привязалась она к моряку, даже имя которого вскоре ничего ей не будет говорить.

Что останется от дня Святого Людовика, так это впечатление голубого неба, такого голубого, что кажется белым, больно смотреть; ослепительное солнце, пламенеющее над городом, и гул, людское многоголосие, которое поднимается в густом воздухе все выше и тает в патине неба. Странное чувство омерзения к воспоминанию о пляже и руке иностранца, лежащей на бедре матери, как будто в каком-то смысле ее, а не Луизу замарала эта ласка. Потом, размытые до полной неразличимости, искаженные и неузнаваемые слова Луизы, ее настойчивость, дескать, терпи прикосновения Богдана, ее злой упрек. Неуловимый осадок в дальнем уголке сознания, где пустит корни и будет расти стойкая обида Фанни на мать.

* * *

— Я не могу больше кончить в тебя, — говорит Фабрис.

Он стягивает презерватив со своего дряблого члена, бросает его в изножье кровати на ковер, бурый в полутемной комнате, и снова ложится в постель. Жонас обнимает его. Он угадал, когда Фабрис встал, следы у него на боку, усилившуюся худобу от поста, который тот наложил на себя, как епитимью, чтобы очистить кровь.

— Ничего, это не страшно, — говорит Жонас, прижимаясь к нему.

— Еще как страшно, — отвечает Фабрис.

Жонас пожимает плечами. Обнимает его еще крепче в надежде успокоить или снять напряжение.

— Мне и не хочется совсем, — говорит он, тихонько смеясь.

— Я понимаю, что ты меня не хочешь. Я уже не выношу своего вида в зеркале. Моя собственная сперма мне отвратительна. Когда я кончаю, мне сразу надо отмыться, оттереться, как будто я могу смыть с себя эту гадость. Но ты, Жонас, ты должен жить, твое место с живыми.