Соль - [53]

— Теперь я знаю, что хорошо для меня, и ты не имеешь права становиться мне поперек дороги. Ты должен меня отпустить. Сделай это для меня и детей.

Она говорила устало и сочувственно.

— Я хотел бы дать тебе другое, — сказал Альбен, — другую жизнь, но я не знаю как, это не в моих силах. Мы завели детей, я содержал вас всех, чего ты еще от меня хочешь?

Он не знал, как стать другим, как соответствовать тому, чего требовали от него близкие. Вся его жизнь свелась к тому, чем он был: этим безжалостным человеком, от которого они теперь отвернулись и который, однако, был вылеплен их руками.

— Ничего, конечно, ты не мог дать нам ничего лучше. Я просто хотела сохранить хоть что-то от нас, прежних. Избавиться от этого чувства, что я делю жизнь с человеком, которого не узнаю, к которому ничего больше не испытываю, кроме страха. Дети — лучшее, что случилось в нашей жизни, но я замкнулась в этой роли матери и жены и чувствую, что ничем больше никогда не была. Я не хочу, чтобы они вспоминали меня потом женщиной бесцветной и скучной, какой вы запомните Луизу, она ведь окончательно растворилась в этом образе, впору подумать, что сама этого хотела, что ее жизнь не могла быть другой. Я тоже в конце концов к этому пришла, я говорила себе каждое утро, что только об этом и мечтала. Дети были со мной, я готовилась заниматься ими, перепеленывать Сару, собирать мальчиков в школу. Думала, что приготовлю на обед, следила, чтобы все было идеально к твоему возвращению, вставала и ложилась с чувством бесконечной грусти.

— Это чистой воды эгоизм, ты не можешь вот так все разрушить, не имеешь права.

— Да, может быть, я ошибаюсь. Но не думаю, что разрушу что-нибудь, что не разрушено уже давно.

— Итак, значит, все кончится здесь?

Эмили поняла по интонации его голоса, что наконец нанесла ему удар, но она больше на него не смотрела.

— Да, все кончится здесь, Альбен. Сейчас.

Он посторонился с дороги, и Эмили, не оглядываясь, пошла к городу.

Альбен достиг того редкого состояния, когда столкновение с неизбежным дает увидеть мир таким, каков он есть. И другие жизни, снующие по молу, посвященные такому пустяку, как прогулка, он видел теперь лишь поверхностно и иллюзорно. Никто не знал об истине, в которую поверг его разрыв, а тело Эмили удалялось в толпе. Альбен стоял прямо, держась одной рукой за стену, и ощущение камня под ладонью расползалось по руке, по всей его плоти. Жара была такая, что его зазнобило. Прошлое больше не было направленным потоком теперь, когда он шагал, в свою очередь, к Сету, но доступным измерением. Словно наделенный вездесущностью, Альбен одновременно находился и в порту, где только что нарушилась целостность его жизни, и в нерасторжимой огромности прожитых лет. Должен ли он поверить в этот образ Армана, в естество своего отца на ягодицах моряка? Принять за правду это смутное воспоминание значило увидеть в Армане самозванца, допустить обман, признать его несправедливость по отношению к каждому из них. И кто тогда Альбен, если он всю свою жизнь строил на лжи? Призраки населяли его память. Среди того, что было и не оставило следа, как различить химеры, миражи? Человек, которым был Арман, ускользал от него, не давался в руки, хотя он-то и вылепил его, сына, он был душой этих часов, которые привели, так или иначе, к уходу Эмили. Альбен достал из кармана телефон и набрал номер Луизы. Она ответила не сразу, и ее голос в трубке показался ему чужим.

— Это Альбен, — сказал он. — Мы не придем сегодня вечером. Попроси Фанни забрать близнецов, пусть они сегодня переночуют у нее.

Луиза, казалось, переводила дыхание.

— Что случилось? — спросила она.

— Это наши с Эмили дела, — отрезал Альбен. — Не задавай вопросов.

Она ничего не сказала, и Альбен чуть было не повесил трубку, но передумал.

— Мама, — снова заговорил он, — когда ты скажешь нам наконец, что за человек был Арман?

Луиза ответила. Не удивленно, но устало:

— Если бы я знала, милый. Если бы я сама знала…

— Мой отец трахал этих чертовых моряков? — сорвался он на крик внезапно охрипшим голосом.

Долгое время ответом ему было знакомое потрескивание на линии. Потом она положила трубку.

* * *

…Но они отдаются объятию сущности каждой вещи, не ведая о поверхностях, обуяны движением каждой вещи[28].

Часть третья Морта

Под солнцем море как будто присыпано селитрой. Детям непременно хотелось пройти за стену мола и полежать несколько часов на камнях внизу. Фанни поленилась и не пошла с ними на пляж Арескье. Соль, точно вторая кожа на руках Леа, искрится под ярким светом. Леа чувствует, как камень обжигает снизу ляжки, несмотря на подстеленное полотенце. Фанни рядом с дочерью. Она лежит на боку, плечо ее блестит, кожа на нем красно-коричневая. Леа нравится ее маслянистый запах, ровный ряд темных родинок на руках и грудь над кромкой лайкры. Когда Фанни поворачивается к морю, чтобы присмотреть за Мартеном, Леа видит жесткие волоски на лоне матери, в коротком промельке между купальником и пахом. Ей нравится своеобразие этого тела, которое, она чувствует, еще часть ее собственного. Леа садится, купальник натягивается на оттопыренном животике, выпирает пупок, когда она кладет одну руку на бедро, а другую приставляет ко лбу. Прикрыв глаза от солнца, она ищет взглядом брата среди полуголых детей в морском прибое. Все они похожи в пене, окутывающей их тела, которая накрывает их и снова выбрасывает на пляж, блестящих и оглушенных.