Соль - [51]

— Я понимаю, папа, я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать, но я хорошо все обдумал. Нет у меня к этому тяги, я хочу другого для себя, для Эмили и детей. Хочу чувствовать себя нужным, делать что-то, что имело бы смысл, понимаешь?

— То есть это, по-твоему, смысла не имеет?

— Я не то хотел сказать.

— Не пойму я тебя, Альбен. Как ты можешь подвести меня теперь? Да, работа у нас трудная, но разве я когда-нибудь жаловался? Разве хотел все бросить и заняться другим ремеслом?

— В том-то и дело, что я — не ты. Это хотя бы ты можешь понять? Ты решил за меня, папа. Я и не помню, чтобы мне приходилось задаваться вопросом, чем я на самом деле хочу заниматься, до сегодняшнего дня. Даже мальчишкой я об этом не задумывался, я знал, что ты сделаешь из меня рыбака и альтернативы у меня нет.

Арман усмехнулся, но голос его сел. В первый и единственный раз в их жизни Альбен, сын, на которого он возлагал столько надежд, перешел на сторону других и дал ему отпор.

— Ах вот как, — сказал он, — опять я во всем виноват, да? Вот как они сумели запудрить тебе мозги? Это твоя мать? Или Жонас?

— Никто, я уже способен сам за себя решать, без чьей-либо помощи.

Они снова замолчали, закурили по сигарете и коротким кивком приветствовали парня, проходившего по набережной.

— Мы оба знаем, что я не смогу продолжать один, — сказал Арман.

Он заговорил непривычным тоном, почти умоляюще, и Альбен на миг заколебался, не пойти ли на попятный, чтобы не доканывать отца.

— Придется продать, — услышал он свой голос. — Я не передумаю.

Арман всмотрелся в лицо сына, и, когда Альбен, не выдержав его взгляда, отвернулся к порту, отец улыбнулся уголком рта и коротко сжал его плечо:

— Договорились.

Потом он повернулся и зашагал к городу, оставив в одиночестве задрожавшего Альбена.

— Я ухожу от тебя, Альбен, все кончено.

Эмили остановилась и повернулась к нему, как будто ей было необходимо смотреть ему в лицо и видеть на нем реакцию на свои слова. Они стояли у подножия маяка, в его тени на молу, удивительно безлюдном для летнего дня. Краем глаза Альбен различал судоремонтную платформу внизу, между заправочной станцией и маяком, где стояли под солнцем траулеры на спусковых салазках, точно выброшенные на берег киты между торчащими лебедками.

— А дети? — спросил он бесцветным голосом.

Он чувствовал себя неимоверно усталым, его доконал этот день, который никак не кончался, наваливаясь на него тяжестью времени. Эмили как будто растерялась от его вопроса; ее удивило, что его заботят дети. Вот, подумал Альбен, каким он выглядит в их глазах; этот образ, который он тщательно создавал, казался ему иногда таким далеким от того, кем он был на самом деле или кем бы ему хотелось быть. Жена считала его равнодушным к детям. Сестра и брат презирали его за то, что он никогда не мог противостоять отцу. Мать любила его, но больше по долгу и потому, что он хранил живой память об Армане.

— Этот вопрос решен, — ответила Эмили. — Я перееду с Сарой к моим родителям сегодня же вечером. Они примут меня на время, пока мы не устроимся. Я могу забрать и мальчиков, но подумала, что они могли бы остаться с тобой, если ты не против. Лучше пока ничего им не говорить.

Альбен кивнул и положил руку на плечо Эмили. Он понятия не имел, как должен реагировать, и удивлялся про себя, что так растерян и не испытывает гнева, а только глубокое уныние. И тут ему вспомнилось одно утро, забытое утро, о котором лицо Армана, удалявшееся в порту, вернуло ему странное и бледное воспоминание.

В то утро, думал Альбен, не сводя глаз с Эмили, предстоял день лова, и тьма еще окутывала дом. Серый свет сочился в пустые комнаты с незакрытыми ставнями. Из приоткрытых спален выползал запах сна, юношеский, кисловатый запах тел Жонаса и Фанни, веяло их дыханием. Что его разбудило — приглушенные ли голоса мужчин, доносившиеся сквозь толщу стен? Вставать Альбену не хотелось. Он дремал и потягивался, еще не вполне проснувшись. Наконец он решился откинуть одеяло и спустить босые ноги на ковер. Жонас, вспомнилось ему, крепко спал, отвернувшись к стене. Альбен открыл дверь и выскользнул из спальни. Он прошел, потирая глаза, в коридор, где полоса света рассекала стену напротив ванной и загибалась под прямым углом на потолке. Он заглянул в приоткрытую дверь, скорее угадав, чем услышав голоса отца и угрюмого молчаливого сирийца, который тогда жил у них. Этот человек стоял спиной к Арману, но Альбен увидел в зеркале отражение его больших светлых глаз.

Дальше не было ни логики, ни движения, его воспоминание замерло в череде застывших и расплывчатых картин. Рука Армана лежит на лопатке моряка, его спина хрупкая, тощая, позвонки проступают на ней, точно четки под кожей. Опираясь двумя руками о раковину, сириец опускает лицо, и Альбен больше его не различает, но видит эту руку, лежащую на нем, словно жест утешения. Мольба о прощении? Не описывает ли она круг, лаская? И молчание, это молчание двух мужчин, которые ничего больше не говорят, заставляя Альбена затаить дыхание. Он не может шевельнуться, боясь, что скрипнет половица, но он и заворожен наготой моряка, различая его бледные ягодицы и бедра, тень волосков на ляжках. И эта близость, почти чувственная, ему, ребенку, кажущаяся лишь странной.