Соль - [28]

Туристам не удавалось раствориться в сетской толпе: небрежность летних одеяний, южный загар, мельтешение голых ног по асфальту выдавали их. Фанни привыкла к этому наплыву, он даже успокаивал ее немного, ведь она знала Сет и зимой, когда город замкнут в себе и заморожен холодами в сплине. Их беззаботность вводила туристов в заблуждение, и они шли, самонадеянно полагая, что подчиняют Сет своему легкомыслию.

Свет ложился широкими желтыми полосами на фасады домов. В воздухе пахло йодом, жаревом и копотью. Этот конденсат запахов раздражал ноздри Фанни. Дурнота накатывала в ритме шагов. Она видела Леа, та появлялась вдруг в чертах ребенка, которого мужчина или женщина держали перед витриной сувенирного магазина за руку, завороженного разложенными раковинами, за столом под кругом света в ресторане, в дверях сонной лавочки. Фанни не вздрагивала от этих видений. Она уже не следовала за явлениями Леа, не шла на почтительном расстоянии, к примеру, от этой пары и их девочки с рыжеватой кожей. Ей исполнился бы сейчас двадцать один год. Было бессмысленно еще приписывать ей лицо ребенка, черты с фотографий, которые она перебирала, чтобы память не стерлась и не стала банальностью. Но Леа всегда будет десять лет, подумала Фанни, и реальность улицы вдруг треснула, как это случалось иногда, открыв окно в вечность, где воспоминание о ее дочери всегда парило, неизменное, незыблемое. Когда эта метаморфоза, заметная ей одной, поглощала Фанни, она догадывалась, что может значить приятие смерти ребенка, выход из неискоренимого траура. Она снимала с себя могильный холод, нависшую над ней лукавую черноту, опережая ее на шаг. Не таилась ли какая-то несказанная красота в смерти Леа? Она навсегда сохранит невинность детства, будет жить в ней, Матье и Мартене, вдали от грязи жизни и времени. Любовь Фанни разворачивалась, окутывала ее страдание, окружала память о Леа. Никто не догадывался о существовании девочки. Люди, которых она задевала плечом, чьей кожи касалась, чьи запахи вдыхала, не могли знать, кем была Леа. Эти воспоминания принадлежали ей. Ей одной, и лишь немногие были порукой этой канувшей, разбитой истины. Леа казалась немного дальше в эти минуты ослепления, и годы растягивались, давая Фанни возможность оценить те одиннадцать лет, что миновали со дня ее смерти.

Ее образ размывался в фантазиях, в рожденных временем химерах и заблуждениях. Моя дочь, со временем, больше не ребенок, подумала Фанни. После смерти она стала мифом, отдельным миром, и может теперь исчезнуть только вместе со мной. Она думала о сыне у Эмерсона[18], который своей смертью дал рождение отцу и сделал его человеком. Она была дочерью Леа.

— Леа родит меня, — шепотом вырвалось у нее.

От облегчения она покачнулась, ускорился пульс, закололо скулы, увлажнились уголки глаз. Потом бремя, которое она оставила ниже по улице, настигло ее и навалилось на плечи с совершенным постоянством отчаяния. Смерть Леа ввергла ее дитя в лимб. Ничто не доказывало, что она жила на свете, только мраморная плита, раскаленная под июньским солнцем, которую Фанни отказывалась видеть, забыв даже, где она находится. Пластиковая пленка в фотоальбоме над размытой улыбкой. Леа была такая живая, все время в движении, невозможно было заставить ее позировать спокойно. Многие ее снимки были расплывчатыми, как будто она могла оставить после себя одни только смутные отпечатки, неясные контуры, как будто ей суждено было быть лишь наброском. А ведь она была когда-то воплощением надежды на жизнь; надежды, от которой осталась лишь стопка белья в углу чердака, и детский запах давно сменился запахом сырого картона. Леа канула в небытие. Брешь подернулась тенью, вернув Фанни в привычную бездну прошлого. Она уставилась в асфальт и шла, опустив глаза, удрученная тем, что лишь мельком, на короткий миг, позволила себе отречься.

Она вышла в старый город по мосту Вирла. Установленные вдоль канала помосты возвещали о начале сезона турниров, и Фанни отвела взгляд от простершихся на канале теней. Она свернула на улицу Габриэля Пери. Улицы становились все уже. Солнце ложилось пятнами на высокие фасады, высвечивая серые, розовые и желтые оттенки камней. Пахло кондиционером от развешенного на окнах белья. Роняя капли, оно отчетливо вырисовывалось на безоблачном небе. На некоторых домах были нарисованы мелом целые картины во славу порта либо водных состязаний. Город-монолит оставался чуждым смятению Фанни.

Луиза встретила Фанни на улице От. Она нашла ее элегантной, но слишком уж расфуфыренной; раздражение кольнуло ее, и тотчас вернулась знакомая боль в руках.

— Помоги донести сумки, пальцы очень болят.

Фанни пошла ей навстречу, и, когда они оказались рядом, Луиза протянула пакеты и поцеловала ее. У дочери была отвратительная манера едва касаться губами щеки, которую она целовала, бесшумно, как будто само прикосновение было ей мучительно. Луиза коротко окинула ее взглядом.

— Ты совсем растрепана, как я погляжу.

Они стояли посреди улицы на ярком свете, прилаживая в руках сумки, и Луиза подумала, что ничего не может с собой поделать, пытаясь задеть ее. А ведь она ее любила, как и всех своих детей, и Фанни была самой преданной из троих, но ее присутствие раздражало мать. Быть может, виной тому было ее пристрастие к видимости? Ее сопротивление усилиям Луизы облегчить ей бремя памяти о Леа? Она отказывалась об этом говорить, как не говорила и о Мартене, и о своих отношениях с Матье. От дочери осталась лишь чопорная и мелочная мещанка, с головой ушедшая в свою пустую жизнь. Перспектива ужина заставила Луизу успокоиться, и, как обычно, она ощутила укол вины. Фанни усталым жестом поправила волосы.