Сокровища древнего кургана - [51]

Я ничего не понял, кроме одного — маме плохо, так плохо, что хуже и быть не может.

Раскопки сразу ушли так далеко, что я вспомнил о них, когда все было давно закончено…

Весь день я промаялся, не зная, чем заняться, было тревожно и тяжело. Ночь почти не спал, а утром поднялся, едва рассветало, и пошел к большаку ждать попутки на райцентр. Приехал рано, меня даже не впустили в больницу. Дежурная сказала: «Придет главврач, с ним и толкуй». Я обошел вокруг больницы, заглядывая в окна, но они были зашторены. У одного из окон мне послышался стон. У меня сердце оборвалось — не мама ли? А вдруг, пока я тут бегаю, она умрет?

Эта мысль так обожгла меня, что я остановился, словно вкопанный. Мгновенно вспомнился наш последний разговор. Теперь все мамины слова неожиданно приобрели совсем иной смысл. Я вдруг подумал: ведь она тогда прощалась со мной! Она знала, что ее ждет опасная и трудная операция, и прощалась. Отсюда же и ее настойчивое беспокойство о моей будущей профессии, эти ее слова: «Три года, как это много…». Наконец, просьба обратиться к отцу… А я ничего тогда не понял. Неужели поздно? Я бросился к дверям, забарабанил по ним что было сил.

— Эй, дружище, ты чего безобразишь? — раздался строгий голос.

Я поднял голову: надо мной, склонясь, стоял высоченный мужчина в очках.

— Это самое… Я не безобразю… Я приехал к маме, а меня не пускают… Главврача вот жду.

— Ничего себе — ждешь! — усмехнулся мужчина. — Ты этак мне всех больных перепугаешь. Как фамилия?

Его звали Федором Сергеевичем. Оказалось, он и есть главный врач. В кабинете было прохладно и бело. Мы сидели на диванчике, Федор Сергеевич говорил:

— Ты, Костя, держись, будь мужчиной. Состояние твоей мамы серьезное, скрывать не буду. Но это не значит, что надо впадать в уныние. Этим делу не подсобишь. Сейчас требуется всеми силами помочь ей преодолеть послеоперационные трудности. Мы свое дело делаем, а твоя задача — не доставлять ей ни малейших огорчений. Только добро, только радость, только тепло. Особенно, когда она выпишется. Помни, от тебя будет зависеть здоровье мамы и даже ее жизнь.

Я слушал Федора Сергеевича, а сам думал: «Конечно же, сделаю, все сделаю, только бы мама поднялась, только бы вернулась домой…».

Федор Сергеевич встал. Я тоже вскочил: сейчас увижу маму! Он понял меня, качнул головой:

— Нет, дружище. Ей пока очень тяжело и волновать ее нельзя. Не проси и не хмурься. Считай, отсюда вот и начинается твоя забота о ней. Приезжай через недельку…

Вышел я из больницы расстроенный и злой. На улице народ, шум, солнце, даже глаза слепит. Вздохнул я, ругнул тихонько главврача за то, что не дал даже глянуть на маму, и пошагал на автовокзал.

Когда проходил мимо Дома культуры, вспомнил: папка, говорят, тут работает. Зайти? Сказать, что мама в больнице? Да и мамин наказ выполню — повидаю его.

Зашел — пусто. Лишь уборщица неторопливо шоркала шваброй. Я спросил, не знает ли она музыканта Петра Борисовича.

— Какого еще Петра Борисовича?

— Брыскина.

— Петьку, что ль? Алкаша-то энтого? Ишь ты — Борисыч! Да на кой ляд он тебе сдался?

— Надо, теть.

— Вечером он будет тута. А живет у Нюрки в конуре.

— У какой Нюрки?

Наконец, я узнал отцов адрес и пошагал туда.

Нюркой оказалась непричесанная морщинистая тетка в каком-то пестром не то платье, не то сарафане. А изба — точно что конура: одна комната, половину которой занимала русская печь, грязно, неприбрано. Два малюсеньких запыленных окошка едва освещали комнату. Отец сидел за столом и что-то хлебал из тарелки. Тетка возилась у печи.

Я поздоровался. Она ответила не очень дружелюбно и вопросительно уставилась на меня. А я глядел на отца. Он продолжал есть, потом поднял голову, взглянув на меня, медленно положил ложку, тихо и неуверенно произнес:

— Коська?..

И тут же вскочил, бросился ко мне, обнял, прижал к себе, повторяя:

— Коська… Коська…

Обернулся к тетке, проговорил возбужденно:

— Нюра, это — Коська. Сынок. Пришел вот…

Тетка ответила не очень радушно:

— Вижу. Не слепая.

Папка суетился вокруг меня, видимо, не зная, что делать. Потом нашелся, произнес торопливо:

— Проходи, Костик… Сынок… Поешь… Идем, идем, не стесняйся. Щи вкусные… Нюра большая мастерица готовить… Я прошел к столу, однако есть отказался.

— Мама в больнице… Знаешь?

— Знаю… на днях сказали тут…

— Попроведать ходил?

Отец замялся, кинул быстрый взгляд в сторону тетки, однако ответил:

— Нет, сынок… Не посмел… Стыдно…

Тетка фыркнула зло и насмешливо:

— Ишь ты, интеллигент — расчувствовался. Стыдно ему! Был он у тебя, этот стыд!

Отец густо покраснел.

— Помолчи, Нюра. Не твой это разговор.

— Шалишь! — выкрикнула тетка. — Мой! И нечего тут. Скажи мальчишке, чтоб не мешал тебе жить. И без того забот хватает.

Отец вспылил:

— Перестань!

Тетка мелко и отрывисто захохотала.

— Ой, ой, распалился холодный самовар. — Но тут же оборвала смех: — Не больно-то разевай рот. А то у меня это быстро: раз-два и за порогом.

Мне было ужасно жалко папку. Худой, плохо выбритый, в дрянной старой рубашке. Но главное, он казался робким, каким-то затюканным, скажет слово и тут же оглядывается на тетку: как она? Я встал и пошел к выходу. Он заторопился, провожая меня. Мы миновали запущенный, обветшавший двор, остановились за покосившимися воротцами. Стояли друг против друга и молчали — говорить было не о чем. Как чужие.