и сл.) пришивает белыми нитками сомнения в своей правоте (впрочем, Платон-то знал, что и белый цвет бывает иногда защитным: в течение двух с половиной тысячелетий не замечали его белых ниток!) мнение «некоторых людей», не преминув с аристократической гримасой брезгливости надеть перчатки: «даже и мнение волка заслуживает быть отмеченным»; это мнение «некоторых людей», из которых дальше упоминается сицилийский ритор Тисий и которые характеризуются как «выставляющие себя искусными в риторике», – всё то же мнение о ненужности точных знаний для оратора, от критики которого Сократ и переходит к изложению своих мыслей; формулировка этого мнения теперь заканчивается цитированным в начале главы о Сократе как теоретике софистической риторики местом
272Е о судебных речах. Уже сама по себе эта ссылка на мнение софистов, сопровождающаяся усиленным выражением брезгливости и презрения, создаёт у легковерного и забывчивого читателя впечатление противоположности между мнением софистов с одной стороны, и изложенным учением Сократа-Платона с другой: те заботятся о правдоподобии и обмане, эти всячески опровергают их, чуждые всякой хитрости, влюблённые в святую «истину касательно справедливых и хороших поступков» (
272 Е), – как же они не враги софистики?! Но и менее легковерные читатели поддадутся этим чарам софиста, желающего казаться чем угодно, только не софистом, – когда прочтут дальнейшее рассуждение Платона (
273 А‑274 А) по поводу указанного стремления софистов к правдоподобию, – рассуждение, из которого
отчётливо читатель воспринимает
одно: Платон, согласно
этому рассуждению, настаивал и вновь настаивает на необходимости истины, точного знания как основы риторики потому, что самую риторику он, этот идеалист, понимает очень возвышенно, несравнимо с презренными софистами, – за указанную Платоном трудную работу познания природных свойств слушателей: «
здравомыслящий человек должен приниматься не для того, чтобы обращаться со словом и действием к людям, но для того, чтобы быть в состоянии говорить приятное богам и по мере сил делать приятное. Ведь не следует, Тисий – так говорят те, кто мудрее нас – разумному человеку заботиться о том, чтобы угождать товарищам по рабству, разве только между прочим, но следует угождать владыкам благим и происходящим от благих. Таким образом, не удивляйся, если путь исследования длинен: ради великого должны мы проделать этот путь, а не для того, о чём ты думаешь» (
273 Е‑274 А). Вот он, божественный Платон, бесхитростный враг софистического обмана, влюблённый в одну чистую истину, презирающий всё земное и рвущийся всей душой в свою сверхнебесную родину, местопребывание богов! Пусть он немного наивен в своей утопичности – но какая кристальная невинность в этой его наивности! – Так воскликнет умилённый читатель, так восклицал он более двух тысяч лет. Бедный читатель-наука! Если тебе неприятна презрительная жалость к тебе, то по крайней мере, как достойна умиления
твоя собственная наивность, оставшаяся девически искренней, несмотря на твои две тысячи лет твоей культурной жизни, не смотря на твои изощреннейшие познания, делавшие тебя нередко профессором и филологии, и философии, и даже психологии! Можно ли
чем‑нибудь возмущаться тебе, видя
такую наивность, – маленькая девочка, однажды соблазнённая Платоном, подарившим тебе в годы твоей юности ожерелье из разноцветных стёкол, рассказавшим тебе сказку о своём путешествии по зазвёздному небу, где он собрал эти осколки алмазных звёзд – твоё ожерелье; хитрый мужчина, он очаровал тебя своей сказкой, он купил твою девственность за обещание взять тебя в свою сказочную зазвёздную страну. Не важно, что ты лишилась невинности; но влюблёнными глазами вот уже более двух тысяч лет ты смотришь на подаренное им стеклянное ожерелье, продолжаешь верить, что это звёздные алмазы, с надеждой взираешь на небо и ждёшь исполнения обещания, которым хитрый обманщик купил твою невинность и восторженную неумирающую память о нём. Неважно, что маленькой девочкой ты поверила обману и продалась за цветные стекляшки; – но пора же, наконец, взглянуть на дело более трезво и понять, что идеализм нередко прекрасно уживается с самым неприглядным обманом; в данном же случае белые нитки Платоновой хитрости вовсе уж не так тщательно скрыты.
Прочтите внимательно всю эту 58-ю главу «Федра», читайте её несколько раз – и вы увидите многое, чего раньше не замечали. Обратим внимание сначала ещё раз на содержание предшествующей главы (272 D и сл.), на явное желание Платона противопоставить себя, как обосновывающего риторику на познании истины, софистам. Вспомним, что в изложенной перед тем теории риторики это требование точного познания исходило вовсе не из любви к истине, а исключительно из желания вооружить оратора особенно сильными средствами обмана: истина нужна для того, чтобы особенно ловко обманывать других – вот смысл всех рассуждений о знании как основе риторики у Платона; Платон не противостоит софистам, а даёт софистике прочный фундамент знания. Теперь же, в главе 58-й, Платон принимает торжественный тон безупречно нравственного идеалистического проповедника, обращаясь к Тизию, как бы стоящему перед ним, с поучением; он даёт краткий итог своих риторических исследований, формулируя их теперь безупречно с точки зрения социальной: «кто не взвесит природных свойств своих будущих слушателей <…> (дальше идут чисто идеалистические моменты –
