Сократ. Введение в косметику - [29]

принадлежат ему; самое большее, он бессознательно руководился ими в практике. А что мы упомянули Фразимаха и других в связи с нашими мыслями, так это не только можно исправить на основании изложенной подготовки, но ещё и использовать в наших же целях. Вот он, выход: «Если объяснять или говорить иначе [чем как излагалось перед тем об изучении души], наверно никогда не удастся искусно ни сказать, ни написать ничего. А нынешние составители – ты слышал о них – руководств по составлению речей, – хитрецы и скрывают всё это, хотя и обладают прекраснейшими сведениями о душе» (271 ВС). Фразимах и другие – ты слышал о них (с такими софистами, как Сократ и Платон – теперь мы видим, что если чему Платон и научился у Сократа, так это софистике, и как блестяще он научился ей! – надо держать ухо очень остро: это «ты слышал о них» имеет, конечно, прежде всего смысл отрицания авторства за упомянутыми раньше риторами; но эта вставка не имеет ли ещё и другого предназначения – отвести глаза от совершаемой здесь самим Платоном литературной кражи, от присвоения им авторских прав кого-то другого, не упомянутого: если кражи не заметят – хорошо; а если обвинят в ней Платона, он с негодованием укажет, что отрицал авторство только упомянутых лиц); так эти теоретики риторики скрывают из хитрости важнейшее используемое ими средство при составлении речей – массовую психологию, хотя они и обладают прекраснейшими сведениями о душе. Раз они скрывают – значит не они авторы изложенных мыслей; а что они их всё же знают, – так за скрытые мысли венков не присуждают; мы – Сократ и Платон – первые высказали их, мы и получим лавры от тех, кто склонен увенчивать; а кто больше склонен обвинять и сжигать на костре, злоба тех за наши мысли падёт скорее на вас, лишённых авторства, чем на нас, – мы даже ещё можем получить от них лишний лист в наш венок: мы же изобличаем, мы указываем на ваши хитрые затаённые мысли, которых вы не высказываете, но которые в своей затаённости ещё более опасны. Гениальное софистическое построение! Но как странно, что этим дьяволом в маске святости, этим преступнейшим злодеем-софистом в хитоне невинности оказывается – Платон! Поистине, в тихом омуте… да и не в омуте, а в светлых, божественных сверхнебесах идеализма – черти водятся!

Обезопасив себя от обвинений тогой цензора нравов, беспощадного изобличителя, Сократ (рваный плащ которого, кстати, очень подходил для исполнения в нём, за неимением тоги, роли цензора нравов) мог спокойно вернуться для окончания своей теории риторики к более пригодному в этом практическом руководстве нормативному способу изложения: «я хочу сказать о том, как следует писать тому, кто собирается, насколько это возможно, быть искусным в своём деле» (271 С). И вслед за этим Сократ делает наиболее детальные указания о психологических основах софистической риторики, прекрасные, тонкие, но несколько испорченные, сознательно (из осторожности) затуманенные Платоном: «Так как сила речи состоит в “душеводительстве”, то будущему оратору непременно нужно знать, сколько видов имеет душа. Их столько-то и столько то, они такие-то и такие-то. Отсюда одни люди бывают такие то, другие такие-то. Когда это разобрано, следует указать, что и речей бывает столько-то и столько-то видов, причём каждый вид таков-то. Такие-то люди легко поддаются убеждению такими-то речами, по такой-то причине, в таком-то направлении; другие люди такого-то рода, они с трудом поддаются убеждению такими-то речами, по такой-то причине. Когда всё это в достаточной степени обдумано, следует затем применить это наблюдение к текущей действительности, быть в состоянии остро подмечать это в своём чувственном восприятии. В противном случае никакой большой помощи, по сравнению с теми речами, какие будущий оратор слышал ранее, он не получит. Когда он будет достаточно сведущ, чтобы сказать, какой человек и в зависимости от чего поддаётся убеждению; когда он будет в состоянии, различая данное лицо, объяснить себе, что оно именно таково и что природные свойства его, о которых речь была ранее, именно таковы и теперь являются существующими для него в действительности; что к этим природным свойствам в данном случае нужно обращаться с такими-то речами для убеждения в том-то, – когда он всё это усвоил, а сверх того сообразил, при каком удобном случае и когда следует говорить и воздерживаться; распознал, когда своевременно и несвоевременно говорить кротко, жалостно, преувеличенно, применяя все виды речи, какие только он изучил, – тогда и только тогда разработка искусства доведена до прекрасного совершенства» (271 D‑272 А).

Та же мысль о дифференциальной психологии как основе риторики, первая в истории человеческой культуры идея психотехники формулируется несколько позднее, к концу диалога (277 ВС), вторично, более кратко и ясно: «пока не исследуешь природу души, и не найдёшь для природы каждой души соответствующего вида речи, пока не будешь составлять и построить речь таким образом, чтобы к многогранной (ποικίλη) душе обращаться с разнообразными и вполне соответственными этой многогранности речами, а к простой душе – с речами простыми, – до тех пор ты не будешь в состоянии овладеть каким бы то ни было родом речей и для того, чтобы поучать чему-нибудь, и для того, чтобы убеждать в чем-нибудь».