Сократ - [164]

– Недостаточно… – одним дыханием вымолвил Аполлодор.

– Будь благословен, мой маленький, – облегченно вздохнул Сократ. – Ты первый взял от меня мою боль, а уж если ты сумел это сделать… – Он обвел глазами остальных.

– Но боль твоя слишком велика, – сказал Критон. – Велика для тебя и для всех нас, вот почему мы ее испугались…

– Нет, добрый мой друг, – возразил Сократ. – От боли мы не должны убегать – мы обязаны познать и ее целиком. Все то, над чем я бился всю свою жизнь, не привело к тому, на что я надеялся, на что надеялись и вы. Для блага отдельного человека и для блага всего общества требуется еще нечто совсем иное.

– И ты, дорогой учитель, не знаешь – что? – спросил Платон.

Сократ взволновался, кровь бросилась ему в лицо:

– Не знаю! Обо что я споткнулся? В чем кроется мой неуспех? Прежнее мое утверждение – «знаю, что ничего не знаю», когда-то имевшее целью подтолкнуть людей, чтоб они стремились узнать как можно больше, – сегодня, милые, получает иной смысл; сегодня это мое «не знаю» меня… удручает.

Они придвинулись ближе к Сократу, но не могли найти, чем его утешить. Он заговорил сам:

– Равновесие мира нарушено. Давно уж. Это противоречие, сначала просто трещина, постепенно превращается в бездну, которая разрывает надвое государства и людей. – Возбуждение Сократа нарастало, все более пугая друзей. – Тартар, о котором рассказывают, что он – в недрах подземного царства и назначен в вечное наказание страшнейшим преступникам, – Тартар оказался здесь, в Афинах, и страдают в нем живые люди, взрослые и дети, существа совершенно невинные. Должно ли так быть? Устранил ли я своими беседами этот нарыв на теле нашего великолепного города? Могут ли обитатели этого Тартара жить красиво, как представляю себе я и как представляете вы со мной? Можем ли мы словом изменить то, что свободные граждане из нужды нанимаются на работы тяжелее тех, на какие отправляют рабов? Должно ли быть так, чтобы раб считался не человеком, а просто одушевленным орудием? Вещью? Но если мы признаем в нем человека, ибо он ничем от нас не отличается, кроме бедности, должно ли быть так, чтобы он был лишен прав человека? Чтоб не мог он носить имя своего рода, а только прозвище? Чтоб ему не принадлежали даже его дети, рожденные от рабынь, чтоб дети эти были всего лишь приростом имущества рабовладельца, словно они – домашние животные? Это – одни. А что же другие, по ту сторону бездны? Те, кто живет по правилу «имущество рождает имущество, деньги делают деньги»? Должно ли быть так, чтобы кто-то владел тысячами рабов, продавал и покупал их и жил в царской роскоши на прибыль, высосанную из их труда? Должно ли быть так, чтоб людей одного общества разделяла стена собственности, из-за которой человек человека не видит, а скорее ненавидит? – Сократ бурно дышал. – Зло нужды так же портит человека, как и зло золота. Как же быть мне с таким неравенством? Тут кончается моя мудрость, тут начинается моя боль, мое страдание.

Все ощутили боль Сократа как свою. Примолкли, как умолкают перед ликом несчастья.

Один Антисфен собрался с духом:

– Ты, Сократ, всегда беседуешь с нами только о том, что полезно и необходимо. Зачем же нам мучиться из-за того, чего нельзя изменить? Нужно ли нам так страдать, если все равно этому суждено оставаться вечно?

Сократ встал, порывисто схватил Антисфена за плечи, тряхнул его:

– Что ты говоришь?! Все останется вечно таким, как есть? И ничего нельзя изменить? Да неужели же я заговорил бы с вами об этом, если б не верил в изменение? Если я верю в возможность изменить человека, как же мне не верить в возможность изменить и все общество? Я не знаю, с какого конца браться за дело, но знаю: такая перемена произойдет опять-таки только через человека! Вот почему моя забота о человеке не была напрасной, не будет напрасной и ваша забота о нем. Поэтому, любимые мои, мучайтесь болью, которую я вам передаю, и не покидайте человека! Верьте в него, как верю в него я!

Пальцы Сократа отпустили плечи Антисфена; старец посмотрел на Платона:

– Не печальтесь и не пугайтесь того, что я сказал. Долгое время боролся я один с гидрой зла, но вас, сократиков, ныне уже много. Примите же то, что я узнал в конце своей жизни, вы, молодые. И от моего последнего познания идите к познаниям новым. Ломайте себе над этим голову, привлекайте к своему делу кого только сможете. Как менялся мир до нас, так будет он меняться и после нас. Но одних рук, одного мозга для этого мало. И вы, кровь от крови моей, будьте среди тех, кто станет пробивать миру дорогу, стремясь изменить его к лучшему.

Сократ обвел взглядом печальных друзей. Коснулся рукой лба.

– Что это со мной? Со всеми нами? Клянусь псом! Мы забыли пить… Аполлодор, наливай!

Выпили все, кроме Платона. Сократ заметил это.

– Что с тобой, мальчик? Ты так бледен! Болит у тебя что-нибудь?

Платон, прислонившись к стене, ответил:

– Болит. Боль твоя болит во мне.

10

Платон занемог.

– Я хочу тишины. Уйдите все, – приказал он озабоченным домашним. – Ты, Дидона, останься.

Дидона села на шкуру леопарда, ожидая дальнейших приказаний. Платон лежал в постели, тяжко дышал. Боль Сократа сделалась его болью, но он не был таким сильным, как учитель. Не было у него сократовского здоровья и выносливости. Его сводила с ума та бездна противостояний в Афинах, какую открыл ему Сократ. Страшный завет оставляет он нам!