Сокольницкий сад - [2]

Певца любви, певца своей печали?

Следы ли слез, улыбку ль замечали,

Иль тихий взор, исполненный тоской,

Встречали ль вы?

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас

Певца любви, певца своей печали?

Когда в лесах вы юношу видали,

Встречая взор его потухших глаз.

Вздохнули ль вы?

Это она, она, подумал я… слушаю, едва переводя дыхание… чрез несколько минут перестают, затворяют, слышу, стеклянную дверь. По какому-то невольному движению я прямо к калитке, отворяю… она мне навстречу, и должна была остановиться.

— Я пришел нарочно, сударыня, попросить у вас извинения во вчерашней моей дерзости, — сказал я, поклонясь почтительно. — Сад ваш так понравился мне издали, что я никак не мог преодолеть желания осмотреть его вблизи…

— И верно не приметили забору — это очень простительно, — отвечала она мне отрывисто, чуть-чуть наклонившись головою, и ушла скорыми шагами по средней дорожке.

Я не знаю, что хотела она сказать сими словами: упрекнуть ли меня в самом деле за нескромность или под видом упрека дать почувствовать, что мое явление было ей не неприятно. — Что ты об этом думаешь? — Как бы то ни было, любезный мой Всеволод, она прелестна собою. Это Галатея. В голубых глазах ее сколько кротости, добросердечия! А когда, уходя, взглянула она быстро на меня… сколько искр посыпалось из смирненьких глаз! Они как будто зажглись. Волосы темно-русые густыми кудрями лежали в кучках на обоих висках. Маленький ротик, какой едва ли был и у Гебы[3]. Румянец во всю щеку. А голос, ах, какой голос! он так и льется в душу.

Толкуя с собой об ее ответе, я пошел в рощу и гулял там несколько времени. Между тем начинало смеркаться… небо обложилось тучами, и я не успел подойти к валу, как дождик начал накрапывать… вхожу в переулок… дождь полил как из ведра… я шел — бежал, и только что миновал дом, в котором живет моя знакомая незнакомка, — как вдруг догоняет лакей из этого дома с приглашением от своего господина взойти и обсушиться. Ты можешь судить о моем приятном удивлении. Являюсь. В передней еще встречает меня почтенный старик лет шестидесяти.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! Вас совсем измочило дождем. Сюда, сюда, к камину!

Любезный старик увидел меня из окошка и сжалился надо мною. Я рассыпался в извинениях и благодарениях.

— Луиза! вели приготовить нам чаю.

«Луиза, — повторил я себе на уме, — какое приятное имя!»

— Сейчас, дяденька! — раздался голос из соседней комнаты. Между тем мы уселись около камина, и начался разговор.

— Верно, у вас есть знакомые в нашей стороне?

— Я живу невдалеке отсюда и всякий день почти хожу гулять в Сокольницкую рощу.

— Где вы служите?

— Там-то.

Таким образом, слово за слово, мы стали говорить о времени сперва физическом, потом политическом — я тотчас заметил, что старик мой, обруселый немец, суворовский майор, больше всего любит толковать об военных происшествиях, и стал слушать его с великим вниманием, а после в свою очередь прочел ему дюжину новейших реляций о сражениях турок с греками, о брандерах канариевых[4], о подвигах Боццариса[5], об американском Боливаре…[6] между тем поглядывал беспрестанно на дверь, думая про себя: да скоро ли же вы явитесь, мамзель Луиза? — Наконец мамзель Луиза явилась и сделала мне маленький книксен.

— Рекомендую вам свою племянницу, — сказал старик. Я поклонился почтительно, благодаря его про себя за излишний труд. — Подали чай — никогда я не пивал этого китайского нектара с таким удовольствием… но и надобно сказать тебе, что здесь все умножало удовольствие. — Не стану говорить о том, что прекрасная девушка сидела пред глазами, — нигде не видал я комнаты, убранной с такою простотой и вкусом. Пол из досток был так чист, как будто бы оклеен почтовою бумагою, замки на дверях, задвижки на рамах горели как жар; стекла в окончинах так прозрачны, что их не видать было; на стенах, оштукатуренных и выкрашенных бледною голубою краскою, развешаны были эстампы, представляющие лучшие виды швейцарские и италианские: пылающий Везувий, гробницу Виргилиеву, жилище Тассово в Соренто, аббатство Невстид, в коем провел юные лета свои великий Байрон и проч. — За чаем я осмелился отнестись к мамзель Луизе с некоторыми словами о Сокольницкой роще, о реке Яузе, о примечательных московских окрестностях и получил от нее ответы короткие, как будто застенчивые. Между тем мне хотелось больше всего уговорить старика так, чтоб он пригласил меня к себе и не в дождик, и удалось. Когда я стал откланиваться, благодаря за гостеприимство, мой майор сказал мне:

— Вы одолжите нас очень много, если, гуляя когда-нибудь поблизости, завернете по дороге к нам; мы всегда почти дома. А мне всегда приятно будет потолковать с вами о бедных греках.

— Помилуйте, я почту за особенное счастье, если вы позволите мне пользоваться вашим знакомством.

— Итак, по рукам: в первое воскресенье вы у нас.

«И ближе, если угодно», — подумал я, откланиваясь, и пошел домой в полном удовольствии.

Что скажешь ты о моем приключении? Оно так странно, что мне самому кажется невероятным, и я почти не понимаю, как все это сделалось. — Как бы то ни было — такое знакомство, признайся, может быть очень приятно и полезно. — Не усладительно ли после недельных трудов, в коих напрягаются и устают все умственные способности, из-за фолиантов, при чтении коих так часто вянет воображение, от мертвого созерцания природы в книгах, где беспрестанно уделяешь, расточаешь, так сказать, собственную жизнь свою, — не усладительно ли, говорю, отдохнуть при виде природы живой и ее впечатлениями возвратить потерянное, дополнить полученное. — Здесь есть еще множество других выгод, если можно употребить это экономическое слово. Красота, добро, истина — сии три великие идеи в начале своем суть одна и та же. Руссо еще сказал, хотя и мимоходом, мудрое, великое слово, что добро есть красота в действии