Софья Леонидовна - [35]

Она с испугом схватилась за карман пальто — там у нее должна была быть одна вещь, которая считалась здесь ценностью, а сейчас становилась для нее драгоценностью: полная коробка спичек, которую ей Софья Леонидовна еще вчера велела передать на дежурстве тете Паше в подарок. Старухи обе были курильщицами и от врёмени до времени делились то табаком, то спичками, у кого что появлялось. Но она вчера забыла передать. Она полезла в карман и с облегчением нащупала там коробочку спичек.

Спички, слава богу, были... Но где, откуда передать?

Маша остановилась первый раз за все время, поставила на снег корзинку, тяжесть которой она даже перестала замечать, и вдруг занемевшей рукой вытерла лоб. Когда-то, еще в октябре, они как-то вдвоем с Тоней ходили за город, на его западную окраину, смотрели полуразрушенные блиндажи, оставшиеся там еще с лета, с обороны Смоленска. Наверное, Тоня сегодня как раз и ночевала в этих самых блиндажах. Они ходили тогда днем, как бы на прогулку, Тоня даже показывала ей блиндажи штаба того полка, в который она явилась, чтобы стать пулеметчицей. Но целью их прогулки были не только воспоминания: они на всякий случай присматривали место, где можно спрятать рацию и куда можно ходить для передачи, если что-нибудь вдруг помешает передавать из Тониной квартиры. Но потом передавать из Тониной квартиры ничто не мешало, и больше туда они не ходили, и Маша не подумала об этих блиндажах как о месте, откуда можно передавать, даже тогда, когда Тоня говорила ей о том, что кочевала там.

Но как добраться до них? Вернее, как найти их сегодня ночью? Еще не было снега тогда, когда они были там, и дорога выглядела совсем другой. Да и когда идешь с человеком, который хорошо знает дорогу, плохо замечаешь ее. Сейчас, зимой, и тем более ночью, все это выглядит совсем по-другому. Но надо идти, искать. Больше нечего делать. Ведь все равно ничего другого не придумаешь.

Как выйти из города в поле, она примерно представляла себе. Блиндажи были на этой стороне города. В общем, сравнительно не так уж далеко, в особенности если знать дорогу. Но о дороге она имела смутное представление. Примерно знала улицу, по которой можно выйти из города. Но именно на этой улице в конце мог быть патруль. Значит, надо было где-то, не доходя до конца, свернуть с нее.

Теперь она уже не раздумывала, а шла, сворачивая из переулка в переулок и прикидывая, как ей скорее выйти на эту улицу, а что она на нее выйдет, она теперь была уверена — примерно помнила теперь, как идти, и чем дальше, тем больше вспоминала. Большинство блиндажей там было разрушено, но осенью, в октябре, были еще и такие, где сохранились накаты над головой. В один из них они заходили вместе с Тоней. Но, в конце концов, это уже не так важно: лишь бы как-нибудь хоть немного было прикрыто со всех сторон, а с неба уже никто не увидит ее спички. Только бы не задержали ее по дороге. Правда, у нее есть ночной пропуск для прохода на ночные дежурства в больницу, но это совсем в другую сторону от больницы, и в руках у нее корзинка... В общем, если ее остановят и начнут проверять, вряд ли этот пропуск поможет. Только бы не остановили — и она дойдет, непременно дойдет... И найдет эти блиндажи. А если не найдет, пойдет прямо, дальше. Куда дальше, все равно, куда-нибудь, где никого нет. В лес. И передаст там. Найдет какую- нибудь яму, зароется куда-нибудь, закроет себя сверху с головой пальто и передаст.

О том, что будет потом, она сейчас не думала. Все ее мысли сосредоточились только на этом, и, быть может, именно благодаря этому, редкому в человеке состоянию, когда ничто и никто его не отвлекает, когда воля найти то, что он ищет, ведет его, словно в волшебной сказке искателей кладов, когда все его существо сосредоточено только на одном этом и все чувства, в том числе и физическая память места, по которому ты однажды проходил, как бы давно это ни было, все чувства обострены до крайности, может быть, именно это и помогло Маше в конце концов уже глухой ночью добраться до этих заброшенных блиндажей, занесенных целыми увалами снега, молчаливых и печальных свидетелей летних боев за Смоленск.

За зиму от блиндажей остались только снежные ямы. Бревна были давно растащены на топливо, и Маша, утопая в снегу, долго бродила от ямы к яме, все ища хоть какое-нибудь оставшееся укрытие, но кругом не было ничего подходящего. Когда она еще шла по городу, начала мести поземка, а здесь, в поле, она гуляла вовсю, забираясь в эти неглубокие ямы бывших блиндажей и при каждом новом порыве ветра белыми кольцами выкручивая оттуда снег.

Маша подумала о том, сколько спичек у нее в коробке. Раньше ей никогда не приходило в голову считать, сколько вообще спичек в коробке. Кажется, пятьдесят. Ну даже если шестьдесят. Сколько горит каждая спичка? Она тоже никогда раньше не думала об этом. А сейчас подумала. Наверное, секунд пятнадцать, если до конца, а если перехватить пальцами за другой, уже сгоревший конец — может быть, двадцать. Даже если ни одна спичка не погаснет и она сожжет весь коробок, все спички, а потом от последней спички и самый коробок, то всего этого хватит, самое большее, на пятнадцать минут. Это на все: и чтобы зашифровать, и чтобы передать в эфир! Но чтобы ни одна спичка не погасла, нечего было и думать в этих, открытых ветрам снежных ямах.