Софийские рассказы - [121]

— Много поэзии, брат, и мало фактов! — вздохнул он, отбросив автобиографию. — Так ее не пишут! Никакой конкретности, никаких дат, имен, фактов. Нет скромности… Беспрестанная самореклама… Излишние подробности… И при чем здесь баница?.. Кому она нужна?

— Доставка нелегальной литературы, товарищ Иванов!

— Глупости… Кто вам поручал это делать? А облава… Во-первых, что это за фокусы с доской? Кто это ходит по доске от окошка к окошку, когда улицу патрулирует конная стража и всюду ходят тайные агенты? И во-вторых, кто мог помешать Стоенчеву фотографировать во время облавы? Это же был известный даже детям филер…

— О Стоенчеве — это факт!

— Знаю, но это был человек полиции… И зачем ты напускаешь туману? Говоришь, что происходишь из бедняцкой семьи, а сам умалчиваешь о наследственном участке, списке недвижимости и другом прочем.

— Да, здесь ты прав.

— И потом, почему «бедняцкой», а не «середняцкой»? И к чему эта поэзия об империалистической войне, если ты ничего не говоришь о мобилизации, о запасе, о партизанских отрядах и о том, где ты в то время был сам.

— Работал в почтовом отделении.

— Вот и пиши!… А чем ты занимался?

— Разносил письма и всякую другую корреспонденцию.

— Была ли у вас организация, состоял ли ты в ней? Помнишь ли что-нибудь о швейном ателье, где мы прятали «Огненный обруч» и «Полуночный съезд»? Не помнишь… А вот о Гарибальди помнишь!..

— И о нем было забыл, да свояк мне напомнил.

— Организация по оказанию помощи… Марки… А на сколько левов ты их распространил, где, как — об этом ни слова! И о вальтере. Давай-ка разберемся, был ли он в исправности, когда ты его вернул.

— Да, был.

— А ты что, сам его осматривал и установил это?… Ну ладно, давай не будем копаться в прошлом… Согласен?

Я виновато опустил голову и долго молчал, потому что он знал все и нажимал на меня то с одной, то с другой стороны, приковывая к стулу забытыми мной фактами. А в конце разговора, после долгой мучительной паузы, в течение которой я совершенно потерял память и у меня не осталось в голове ни одной мысли, он сказал весьма справедливо:

— Фактически биографии, брат, у тебя нет! Одна поэзия, фразы… Страдание… Мы все страдали. Это во-первых… Зачем это беспрестанно выставлять напоказ? И во-вторых, нет ничего о семье, быте, сыне, снохе, родителях снохи, их социальном положении… Ни слова!.. Нельзя так, надо еще раз переписать ее, дополнив. Иначе я ее не приму!..

Он подбросил листы бумаги в воздух, и я кинулся их ловить, чтоб не разлетелись по полу, что мне довольно ловко удалось сделать. Потом я сложил их пополам и сунул в почтовую сумку, поблагодарил за высказанные советы и ушел.

Брел я рассеянно по Экзарха Иосифа, а по шее у меня текли ручьи пота. Я вытирал лицо белым носовым платком, заботливо выстиранным моей женой, единственным моим утешением в эти дни, и глаза мои наполнялись слезами, готовыми вот-вот хлынуть. Черные мысли роились в моей голове, но я их сдерживал. Домой пришел в полном расстройстве, однако черных мыслей уже не было, их словно выдуло сильным ветром.

Я снял сумку и устало опустился на стул. Радка заметила меня, но ничего не сказала, занятая, как всегда, своими домашними делами. Теперь она растила нашу единственную внучку, носившую с полным основанием ее имя. Я вздохнул несколько раз и пересел к плетеной кроватке полюбоваться уснувшим ребенком. В это время жена тихонько спросила меня из кухни, подал ли я заявление о переходе на работу на мясокомбинат.

— Нет, — сказал я, — не готова еще автобиография.

— А почему?

— Очень общий вид имеет, — продолжал я, — надо кое-что уточнить… — Я достал из сумки листы с автобиографией и положил их в кроватку внучки. Ребенок спал, Радка подала мне кухонным ножом знак, чтобы я перешел к ней на кухню. Я взял свою автобиографию и направился к ней, не отрывая взгляда от ножа, которого уже не боялся, потому что привык.

— Не поняла, — сказала она громче, — почему ты не отдал ее?

— Надо прибавить новые факты, Радка, и переписать ее начисто.

— Боже мой! — вздохнула она. — Капусту можно заквасить за это время!.. Чего им еще от тебя надо? Не годишься для этой работы?

— Ты не права, Радка… Я виноват, что доверился другим, а не напряг свою память. Люди правы… Автобиография — это нож, наточенный с обеих сторон…

Радка смотрела на меня изумленно.

— И про баницу, и про доску… — продолжал я. — И про многое другое. Раз есть неясности, появляются сомнения… Не указаны точно даты. Так ведь?

— А как мы укрывали подпольщиков? Как я газеты носила за пазухой?

— Радка!

— Не буду я молчать!

— Ребенка разбудишь…

— Ну и пусть! — кричала она, расхаживая по кухне с ножом в руках.

Меня снова, как и раньше, кинуло в дрожь, когда я увидел, как блестит нож на солнце, словно направленный своим острием прямо мне в сердце. Но Радка успокоилась, потому что в это время вошел свояк с неизменной улыбкой — море ему, извините, как всегда, было по колено.

— Здравствуйте, — сказал он. — Что это вы так смутились?

— С чего ты это взял? — спросил я. — Смотрим вот на внучку и радуемся.

— Вот как, — ответил он. — Что ж, в ваши годы ничего другого не остается.

Потом он повертелся немного и кинул взгляд на мою автобиографию с намерением пошутить в связи с нею и мясокомбинатом, чтобы помочь мне, может быть, прийти в себя, но я не дал ему ничего в руки. Я принял другое решение — заниматься своим делом, которое знал и понимал, и не лезть туда, где мне не место.