Событие - [16]

Моя грудь набухла и болела. Мне сказали, что это лактация. Я и не представляла, что мое тело может вырабатывать молоко для трехмесячного мертвого плода. Природа продолжала действовать механически. Мне перевязывали грудь полоской ткани. Каждый оборот сплющивал ее, словно вдавливая внутрь. Я думала, что она уже никогда не выправится. Сиделка поставила на мой ночной столик кувшин с отваром: «Выпейте это, и грудь перестанет болеть!»

Жан Т., Л.Б. и Ж.Б. вместе пришли меня проведать. Я рассказала им о кровотечении и о карательном лечении в Отель-Дье. Я говорила шутливым тоном, и им понравился мой рассказ – в нем не было ни одной из тех деталей, которые я потом вспоминала без конца. Мы с Л.Б. оживленно сравнивали свои аборты. Она узнала в магазинчике на углу, что в Париж можно было и не ездить: совсем рядом жила женщина, которая брала всего триста франков. Мы шутили, что я могла бы сэкономить сотню франков. Теперь можно было смеяться над унижениями и страхом, надо всем, что не помешало нам нарушить закон.

Не помню, чтобы я хоть что-нибудь прочла за те пять дней в Отель-Дье. Приемники были запрещены. Впервые за три месяца я ничего не ждала. Я просто лежала и смотрела в окно на крышу соседнего больничного крыла.

Временами слышался плач новорожденных. В моей палате не было детской кроватки, но я тоже родила. Я ничем не отличалась от женщин в соседней комнате. Мне казалось, что я знаю даже больше, чем они. В туалете университетского общежития я родила жизнь и смерть одновременно. Впервые я чувствовала, что стала звеном в бесконечной цепи женщин, идущих из поколения в поколение. Стояли хмурые зимние дни. Я плыла, окруженная светом, в центре мира.

Я уехала из Отель-Дье в субботу 25 января. Л.Б. и Ж.Б. уладили все формальности и отвезли меня на вокзал. Из ближайшего отделения почты я позвонила доктору Н. и сказала, что дело сделано. Он велел мне еще раз принять пенициллин; в больнице мне вообще не давали лекарств. Я приехала к родителям и, сказавшись больной, тут же легла в постель. Попросила вызвать семейного доктора В. Он знал о моем аборте от доктора Н. и должен был осторожно меня осмотреть и выписать пенициллин.

Как только моя мать отошла, доктор В. принялся взволнованным шепотом допытываться, кто сделал мне аборт. «Зачем же ехать в Париж? – усмехнулся он. – Прямо на вашей улице живет матушка … [имя было мне незнакомо], она отлично это делает». Теперь, когда мне это было уже не нужно, повсюду обнаруживались фабрикантши ангелов. Но я не сомневалась: доктор В., который голосовал за правых и сидел в первом ряду на воскресной службе, не дал бы мне адреса, когда я в нем еще нуждалась. Теперь же ничто не мешало ему демонстрировать свое традиционное сочувствие к хорошей студентке «скромного происхождения», которая могла войти в его круг.

У меня лишь одно воспоминание о тех днях, что я провела после больницы у родителей: я полулежу на кровати у открытого окна и читаю стихотворения Жерара де Нерваля, сборник издательства «10/18». Смотрю на свои ноги в черных колготках, вытянутые на солнце. Это ноги какой-то другой женщины.

Я вернулась в Руан. Стоял холодный и солнечный февраль. Мир вокруг не был прежним. Лица прохожих, машины, подносы в столовой – казалось, всё, на что я смотрю, переполнено смыслами. Но именно этот избыток смыслов мешал мне ухватить хоть один из них. С одной стороны, были вещи и сущности, которые значили слишком много, с другой – фразы и слова, которые не означали ничего. Я была в лихорадке чистого сознания, за пределами языка, и даже ночью она не прекращалась. Я спала легким сном и была уверена, что бодрствую. Перед моими глазами плыла маленькая белая куколка. Так в романе Жюля Верна выброшенный в космос труп собаки продолжает следовать за космонавтами.

Я ходила в библиотеку писать диплом, который забросила в середине декабря. Мне было трудно читать, я словно разгадывала шифр. Моя тема – женщина в сюрреализме – виделась мне в своей сияющей всеобъемлемости, но я не могла разложить это представление на отдельные концепты, последовательно описать то, что являлось мне как виде́ние: без очертаний, но неопровержимо реальное. Более реальное, чем студенты, склонившиеся над книгами, и толстый библиотекарь, который терся возле девушек, пока те рылись в картотеке. Меня пьянило знание без слов.

Я слушала в своей комнате «Страсти по Иоанну» Баха. Когда звучал одинокий голос Евангелиста, повествующий на немецком о страданиях Христа, мне казалось, что это на незнакомом языке рассказывают о моих испытаниях с октября по январь. Затем вступал хор: «Wohin! Wohin!» И открывался необъятный горизонт, и кухня в проходе Кардинет, а с ней и зонд, и кровь становились частью мировых страданий и вечной смерти. Я чувствовала, что спасена.

Я ходила по улицам и, как нечто священное, носила в своем теле тайну ночи с 20-го на 21 января. Я подошла к самой грани, но не знала, была ли то грань кошмара или красоты. Я гордилась собой. Такую же гордость, вероятно, испытывают одинокие моряки, наркозависимые и воры – те, кто зашли так далеко, как другим и не снилось. И, быть может, именно эта гордость заставила меня теперь всё рассказать.