Собственные записки. 1829–1834 - [130]

Потом, спустя несколько времени, он продолжал:

– Да знаешь ли, зачем он ко мне не ездит? Он боится приятеля своего министра, который меня не любит и который такой же, как и он; как бишь имя его? Как, как его имя? – говорил старик, возвышая голос. – Я не могу вспомнить его имени; напомните мне имя его (обратясь ко всем).

Сидевший против фельдмаршала генерал Гербель, не подозревая лица, на коего обращались сии речи, желая подслужиться и не вслушавшись порядочно, принял слово министр за директора и, думая, что дело идет о каком-либо происшествии учебного округа, назвал директора Брадке.

– Какой Брадке? – возразил фельдмаршал в горячности. – Вы все боитесь его и не смеете мне назвать его! – Потом, обратясь к Карпову: – А ты дрожишь, если только имя его произнести при тебе! – И, вспомнив имя военного министра, закричал, махая рукой и повторяя несколько раз так, чтобы все слышали: – Слышишь – Чернышева, Чернышева, Чернышева! Хороши будут дела в государстве, когда такому человеку… без заслуг вверяется управление министерства столь важного.

– И, вышедши от обеда, он опять говорил то же.

Я старался успокоить его, говоря, что обстоятельство сие не должно было его столько огорчать и что поступки Левашова он бы должен без внимания оставить; но дело сие его слишком тронуло: он часто во сне видит Левашова, приходящего к нему с предложениями оставить место его, и всякий раз, как он о сем говорит, он остается скучным на целый день. На днях еще говорил он Карпову:

– Хоть бы смерть меня скорее настигла; я мешаю им, меня не хотят иметь.

Слова сии трогательны, и не следовало бы огорчать и оскорблять заслуженного и почтенного старца, коего заслуги и достоинства не умеют ценить: ибо, при всей дряхлости его, нет сомнения, что он в дарованиях и правилах своих далеко превосходит всех первейших людей в государстве; опытность же его является еще во всей силе своей в те часы дня, когда он сохраняет все присутствие умственных сил своих.

Киев, декабря 3-го

Сегодня Левашов был у фельдмаршала. Я взошел к нему после ухода Левашова. Старик был задумчив. Он сказал мне, что Левашов у него будет обедать 6-го числа, в именины государя, и говорил с жалобой о прежнем поведении его.

– Я не люблю браниться, – сказал он, – зачем он забывается? Я его не оскорблял никогда; я знаю: меня, старика, хотят удалить отсюда для того, что ему хочется здесь быть старшим.

Но фельдмаршал был уже гораздо покойнее. Причины же неудовольствия его на военного министра, как мне говорил Карпов, заключаются в том, что когда он был с корпусом во Франции в 1815 году и Чернышев, заняв без всякого со стороны неприятеля сопротивления, город Шалон, сделал донесение государю, коим он уведомлял, что взял Шалон приступом (который он, кажется, сравнивал даже с приступом Сарагоссы), то Сакен, на спрос покойного государя о сем завоевании, объяснил дело и объявил, что никогда никакого приступа не было, и что город сдался дружелюбно. Чернышев тогда впал в немилость, и с тех пор он, получив место военного министра, не переставал уже всячески вредить фельдмаршалу.

Киев, 11-го декабря

Третьего дня фельдмаршал заболел желудком, и так как в летах его всякие болезни опасны, то я по совещанию с лекарем отложил выезд свой на смотр 16-й дивизии, куда я должен был отправиться вследствие уведомления, полученного от военного министра, что государь, по докладу ему отношения фельдмаршала, коим испрашивалось отменение в нынешнем году по позднему уже времени смотра 6-го пехотного корпуса, приказал сделать смотры сии только по местам расположения войск в квартирах их.

Фельдмаршал был очень грустен и приписывал болезнь свою полученным им от Левашова огорчениям, относя оные в мыслях, как видно было, к военному министру.

– Что я им сделал, – говорил, – что они меня свергнуть хотят? Нет, я уже не поправлюсь с этого. Да пора бы и умереть, чтобы их избавить от меня.

Речи его исполнены были грусти. Он просил меня отложить на несколько дней еще поездку мою до облегчения его; вообще говорил много и случайно распространился в разговоре своем насчет дочери своей Захаровой, которую называл кокеткой, и вообще вещи такой откровенности, что нельзя было от него ожидать.

10-го я застал фельдмаршала в постели; но он был довольно весел, хотя и страдал еще.

11-го он уже принимал доклад; а 12-го числа я выехал из Киева для осмотра бывшей 24-й дивизии, моей, ныне 16-й пехотной.

Киев, 23 декабря

Я выехал из Киева 12-го числа и на первой станции встретился с какой-то графиней Филиппи, ехавшей из Италии в Киев. По свиданию на другой день утром с Волынским губернатором Корсаковым я узнал от него, что она ехала в Киев для сочетания браком с Ростопчиным[252], по давнишнему условию, между ними сделанному. Женщина сия казалась весьма странной: она была высокого роста, лет под сорок, весьма дурно одета, не имела при себе ни одной служанки, но экипаж отлично хороший. Она должна быть, по-видимому, в числе aventurières[253] и охотно, как мне говорил Корсаков, рассказывает свои происшествия[254].

13-го числа до рассвета я виделся с Корсаковым и, продолжая далее путь через Бердичев, прибыл на ночлег в местечко Ново-Константинов