Собрание стихотворений - [15]

А вешняя заря зовет уже ко сну.

Все — в ризах золотых закатного пожара.

И солнце желтое, большое, за волну

Лилово-синих гор садясь, пылает яро.

Все ниже, ниже… Вот в огне его луча

Прощального холмов порозовели склоны.

И гаснут… В сумерках, понурые, мыча

Отрывисто, бредут волы в свои загоны.

И где-то в хуторах, уснувших на реке,

Сторожевые псы залают спозаранок,

И песню заведет татарин вдалеке,

И слышны голоса гуляющих гречанок.

И дружною толпой, окончив страдный день

В окрестных кабаках, работницы-хохлушки

Пройдут по зеленям и, проплывая в тень,

Затянут вольные, знакомые частушки.

И Русью вдруг пахнет, и сердце защемит…

Уйти бы вдаль, туда, туда в поля родные,

Туда, где страда слез кровавых и обид.

О, родина, прости! Воскреснешь ли, Россия?

И наступает ночь. Прохлада, аромат.

Сияет Млечный путь над гребнями опушек.

Трещат кузнечики, и в глушь свою манят

Блуждающие «сплю», призывы совок-сплюшек.

А там опять рассвет и таинство красы,

Которой нет конца, единственное Скеле!

И дни уносятся, как быстрые часы,

Мелькают месяцы, как резвые недели.

Весна давно прошла. Отпели соловьи.

Кукушка милая вдали откуковала.

Повылетали пчел мятежные рои,

И буйной зеленью долина заиграла.

Короче солнца путь, и жарче летний прах.

Ручьи повысохли на дне ущелий сирых.

Черешня дикая поспела на горах,

И яблони цвели и отцвели в чаирах.

Как скоро! Уж в саду румянятся плоды

И пухнет помидор в осеннем огороде.

Желтеют пажити. Огромные скирды

Насупились в лугах… И лето на исходе!

А вот, нахмуренный, и август в дверь стучит

И нерадивого клюкой своей торопит.

Работа сельская еще живей кипит.

Всяк на зиму добро умноженное копит…

Но так же все горят а нежат небеса,

И так же на заре туманы гор колдуют,

И по краям ложбин кудрявятся леса,

И в рощах горлицы без устали воркуют,

Все той же музыки мечтательной полна

Краса осенняя твоих угодий, Скеле, —

И утра благовест, и ночи тишина,

И звоны полудня, и вечера свирели.

И я, под липами, все в том же уголке,

Обласканный теплом природы светозарной,

Внимаю лепет их, качаясь в гамаке,

И строфы дружные слагаю благодарно…

1918

НАГАРЭЛЬ (Сонеты) Посвящаю памяти Н. С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.

Уже двадцать два — на Флоре капитан.

А раньше: Грек, Меркурий, Океан…

Да старость, ох, не радость в этом мире.

Бессонье, зябь, и голова — чурбан,

а ноги — во! стопудовые гири.

И то сказать: по кругосветной шири

намаялся в ненастье и туман!

Ну, правда, пожил. Sacrament… нехворо.

Где не гулял, что? песен да вина!

Какие женщины! Эх, старина…

Но крепче всех запомнилась одна:

плясунья из таверн Сан-Сальвадора.

Креолка… Нагарэль. Дочь матадора.

II. «Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте! Расскажу. Хоть забулдыга —

поверьте на слово. Не врал досель.

Что было, сударь, было. Нагарэль…

Оглянешься, и память — словно книга!

Ну-с… В ту пору уж несколько недель,

у Бахии, на палубе Родрига,

испанского сторожевого брига,

я проклинал тропический апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта —

и музыка, и песни. Как дурак,

ночь напролет стоишь-стоишь у борта,

в мечтах прикидываешь так и сяк,

и отпуска, бывало, ждешь до черта.

Однажды утром… Чокнемся, земляк!

III. «Однажды: «Юнга», слышу голос, «в рубку!..»

Однажды: «Юнга», слышу голос, «в рубку!»

Бегу. А капитан (старик, добряк

и пьяница, да трезвый не моряк)

глядит хитро, пожевывает трубку.

«Что ж? твой черед!» — и показал на шлюпку.

В порту весь день, из кабака в кабак,

сидел я с матросней, курил табак

и вздрагивал, в окне завидя юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»

ее и встретил… Ну, мигнул украдкой.

Пришла, подсела. Черным глазом жжет.

Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко

и на тебе! — целует прямо в рот.

Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду.

Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,

а ночь — скорей на бак: залезу в щелку

и притаюсь, да за борт! Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на гряду

горбатых дамб, к рыбачьему поселку,

и там, на отмелях, мою креолку

между сетей и старых тряпок жду.

Частенько — не придет. Плывешь обратно,

и Божий мир не мил. А невдомек,

что девка-то, поди, куда развратна,

в тавернах ночь прогуливает знатно…

Эх, сударь, молодость!.. Жил паренек,

да наскочил, как рыба на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.

Жердинка смуглая, пятнадцать лет.

Но взор, повадка, бровь углом… да, нет,

в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала!

Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.

Плывет, горит! Вот кружится, вот стала,

и — прыг на стол и каблуком удало

отстукивает трели кастаньет.

А то — раздета, бубен, — ишь сноровка!

Танцует голая. И грех и стыд, —

какой любви мужчинам не сулит!

Вся выгнется и грудью шевелит,

и бедрами поводит этак ловко.

Дурная, сударь, — истинно чертовка!

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу,

когда задул попутный нам зюйд-вест.

И капитан решил: не медля в Брест.

Для храбрости глотнув маленько грогу,

простился я. Она сняла свой крест

и мне надела с клятвой на дорогу,

а я клялся — себе, и ей, и Богу

вернуться через год из новых мест.

Разбойничьей доверившись примете,

мы снялись в ночь. И долго на рассвете