Собрание стихотворений - [16]

с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном

казался порт в тумане золотом:

и отмели, и там — рыбачьи сети

и словно кто-то, машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в июне…»

И что же? Ровно через год, в июне,

до одури любовью вдохновен,

покинув бриг у гибралтарских стен,

пришел-таки я в Бахию, на шхуне.

Да, молодость… Чего не дашь взамен!

Как я был горд и счастлив накануне…

А за год-то в моей морской фортуне

произошло немало перемен.

Я прикопил деньжат и стал матросом —

не юнга, чай! — большим, густоволосым

(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)

и, кажется, не чересчур курносым.

Я так мечтал: посватаюсь, женюсь

и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером

к отцу, тореро. След простыл. Беда!

Я начал поиски: туда, сюда,

в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам…

Один ответ: весной сбежала. Да!

Не то с заезжим русским, офицером,

не то с другим таким же кавалером, —

в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,

я понял, что любовь и злость точь-в-точь

похожи… Я любил, любил девчонку,

а в помысле: вот взять бы, истолочь

да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!

И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечит все: рубцы от ран…»

Но время лечит все: рубцы от ран,

обиды сердца, медленное горе.

Мою любовь угомонило море,

развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, а забыл, для новых стран

и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.

Утешился. Сначала в Балтиморе,

потом — в горах Невады, у гитан…

Из порта в порт, за грузом, без оглядки!

Сегодня Рио, завтра Уругвай.

В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.

На Яве чуть не помер: лихорадки.

Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!

Бывало тяжело, случалось — рай.

Х. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты,

а веселы в свой час. То здесь, то там,

небось, научишься по кабакам

расшвыривать последние дукаты.

Да, времечко! Жилось! Команда — хваты.

И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам,

всех званий и пород: марсельских дам,

фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар.

Пусть женщины охочи до обновок,

да любят нас, будь только парень ловок,

без умысла: за молодость и жар,

за якоря и золотой загар

и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора

спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.

Волна взбесилась: шторм. Не будь так прост,

укрылся я в Лагосе от простора.

На набережной — толпы. Вдоль забора,

смотрю, афиши в человечий рост.

Прочел: «Минерва… кабаре… средь звезд…

мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора».

Я обомлел. О, Господи! Пречист…

И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы.

Бросаюсь в кассу. «Ряд? — Поближе, первый!»

И ровно в семь, за час, приглажен, чист,

разглядывал я занавес «Минервы»

и зал пустой… а сам дрожал, как лист.

XII. «Не рассказать, что было! Ни актрисы…»

Не рассказать, что было! Ни актрисы,

ни женщины не видел я грехом.

Все — сцена, зал — летело кувырком,

душа — котел, а мысли разбрелись и…

в антракт, собравшись с духом, — за кулисы.

«Что? Узнаешь?» Сначала — нет. Потом:

«Ах, ты?» спросила, «поминаешь злом?»

И выбежала кланяться на бисы.

Я все сказал: «Клялась ты, Нагарэль!

Твой крест на мне… Куда бы ни бросала

меня судьба — в полярную метель

или в грозу тропического шквала,

на всех путях единственная цель

ты, как звезда, передо мной мерцала!»

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.

Вот — на! У ней какой-то португалец.

Я замер. «Ну», смеется, «мой скиталец,

коль хочешь, приходи сегодня в три, —

мой адрес — десять, улица Бари»…

И протянула надушенный палец.

Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:

«Приду ужо, — ты только отопри!»

Был дождь, и ветер гнул стволы, бушуя,

когда, в кромешной тьме, я подходил

к назначенному дому. У перил

остановился я, беду почуя.

И слышу: песня, смех, звук поцелуя…

Ощупал нож. И в двери. Отворил.

XIV. «И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом…»

И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом

стол, на нем вино, цветы,

и тут же — наглого в шелках тахты,

того сеньора, с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: «Эй, ты!»

Я сшиб его и волю дал кастету.

Искомкал, искромсал всего — в галету!

И шлепнул труп с балкона, в грязь, в кусты.

Затем уж к ней: «Молись!» Хрипит от страху,

проклятая. И вдруг мою наваху

как выдернет, да мне же в щеку: «На!»

Боль чертова. Но ненависть сильна.

Я бросился опять… Кровь… Тишина.

Рука не дрогнула. Я не дал маху.

XV. «Так свой рассказ — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ — мы были в кабачке

обугленного дымом Порт-Саида —

окончил шкипер, сумрачного вида

гигант, с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обида

мне, грешному! В его седой тоске

печаль всего, что скрылось вдалеке,

вмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспомнил: гавань, парус над волной, —

слепые силы бурного простора

несут его… Все кануло. Так скоро!..

Простила ль ты, бежавшая весной,

ты, Нагарэль, похищенная мной?

Да — мной! Давно… тогда… из Сальвадора.

«О, ты, которой нет…»

О, ты, которой нет

и не было на свете,

ты вечности ответ

на зов тысячелетий!

Кто ты над дольней тьмой

небес прообраз нежный,

владычица земной

надежды безнадежной?

Ты — чудо? или бред?

Один Господь рассудит.