Собрание стихотворений - [18]

из незнаемой тиши, —

на земле ответный шорох,

отражения в озерах?

созерцающей души.

TRINACRIA («Психеи средиземной колыбель…»)

А. А. Трубникову

Психеи средиземной колыбель,

страна богов, священная досель

Тринакрия, как стала ты близка мне!

Три моря, горы, скалы. Камни, камни…

Они живые. Помнят все. Молчат.

Чего-то ждут. В какую даль глядят?

От этих статуй и столпов отрытых

и капителей из дворцов забытых —

такая тишина… Как вздох времен —

восставший прах, окаменелый сон!

Со стен акрополей, весь день овеян

тенями приснопамятных Ахеян,

и вижу их: герои и цари,

едва причалив, строят алтари,

в горах стучат их медные секиры,

и солнце чаши золотит и лиры.

А чуть стемнело, огибает мыс —

вон там, на корабле своем, Улисс…

А чудится — насторожились стены:

у скал вдали еще поют Сирены.

Тринакрия, — о, сколько с той поры

разоров, бед! Здесь рушились миры,

в пустыню брег набеги обращали,

и гавани твои — как обнищали!

А там, в родных горах, что ныне там?

Черно везде, голо. И по тропам,

иссохлые от вековой разрухи,

горбатые на осликах старухи…

Но вот — не странно ли? — всё остров жив.

Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.

И то сказать, его земля приветна:

и берега и горы, даже Этна,

И жизнь — что встарь… Пускай суровый крест

изгнал богов, — живут еще окрест,

верна векам наследственная вера:

Праматерь с сыном на руках, Церера,

всё царствует (века уберегли)…

Она, она, печальница земли,

в часовенках с лампадою бессонной,

на всех путях утешною Мадонной…

И я молился ей — непобежденной.

«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»

Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,

но оттого небывшей ты не станешь.

Из сердца ложь, не вытравит обид,

и правдой сердца не обманешь.

Благословлю ль, возненавижу ль рок?

за каждый миг, продливший нашу встречу, —

я повторю заученный урок?

и, отвечая, не отвечу.

THE KING’S TOWER («Стоит с двенадцатого века…»)

М.А.Форштетеру

Стоит с двенадцатого века,

ее воздвиг нормандский воин.

Слезами, кровью человека

точатся выемы пробоин.

Еще грозна тюрьмы вчерашней

гранитнодымная порфира,

в веках неколебимы башни

на водной пёрекрести мира.

Всё дымом — Рим, святая Жанна,

испанцы, Индия, тевтоны,

но так же, с алебардой, чванно

шагает брит на страже трона.

И — полудухи-полуптицы,

химеры крепостей британских —

гнездятся вороны в бойницах,

потомки воронов нормандских.

Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней…»)

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней

за звездой, и грезятся года

невозвратные — опять из дали синей

путь указывает мне звезда.

Что это? Мечты какие посетили

сердце в ночь под наше Рождество?

Тени юности? любовь? Россия? или —

привиденья сердца моего?

Тишиной себя баюкаю заветной,

помня все, все забываю я

в этом сне без сна, печали беспредметной,

в этом бытии небытия.

«Увидеть, осязать нельзя…»

Увидеть, осязать нельзя,

нельзя услышать слухом, —

уводит тайная стезя

в мир, озаренный духом.

И свет не свет, и тьма не тьма,

земля, но неземная.

Небес голубизна — нема?

и говорит о рае.

От светоносной немоты,

от нерожденных звуков?

пьянея, сердце с высоты?

внимает песне духов.

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много,

но бойся Божьего суда.

Жизнь — это узкая дорога

в непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напрасно

и смертью вечность не зови.

Она с тобой, в тебе всевластно

нездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже,

ты целью вышней назовешь.

Мир видимый — прости мне, Боже! —

он или призрак, или ложь?

REQUIEM («Шаги мои все ближе к вам, друзья…»)

Dis manibuscum sacrum

Шаги мои все ближе к вам, друзья,

и дух о вас печалится все чаще, —

все призрачней сквозят лесные чащи,

в немую даль змеится колея,

и горестней поет кастальская струя,

родник, из глуби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора,

и мне пора уйти в страну покоя,

где грешника, святого и героя

уравнивает строгая Сестра, —

туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,

а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему,

чьи образы в себе всю жизнь лелею,

друзья, которых не встречал милее, —

родных мечте моей, родных уму

и тех, кого любил, не знаю почему,

и оттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу,

не обольщаю сердца ожиданьем

утешной вечности, ни упованьем

на встречу с вами вновь… Но не могу,

не вспоминать. Все, все на этом берегу

мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной деля

восторги грез и мысли ненасытной

и творческой гордыни беззащитной,

вы были мне как милая семья,

пока не рухнула Российская земля

в бесправья хаос первобытный.

В те годы мир, весь мир казался наш,

любуясь им, росли мы все когда-то.

Любили мы и Русь, и Запад свято,

дворцы царей, Неву и Эрмитаж,

Петрова города блистательный мираж

уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив,

учитель-друг, угасший слишком рано;

и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:

он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф

разъявшегося океана)…

Забытым с той поры утерян счет,

но вас забыть, взнесенных на высоты

Парнасские, — нельзя! Во дни забот,

борений, нужд, искали вы вперед

путей нехоженых, в слова вбирая мед,

бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб,

кто спасся, отстрадав урок жестокий

войны, усобиц, безрассудной склоки, —

от пуль, застенка и тюремных дыб?

Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,