Собрание стихотворений - [14]

И дышит мгла отравленных лагун,

и спят дворцы в решетчатых забралах.

Всю ночь внимаю звуков шаг усталых, —

в колодцах улиц камни — как чугун,

и головы отрубленные лун

всплывают вдруг внизу в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,

упорной страстью растравляю рану

и заклинаю бледную Диану.

А по стенам, подобно великану,

плащом крылатым закрывая лик,

за мною следом лунный мой двойник.

II. «Ленивый плеск, серебряная тишь…»

Ленивый плеск, серебряная тишь,

дома — как сны. И отражают воды

повисшие над ними переходы

и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы…

То мгла, то свет, — блеснет железо крыш,

и где-то песнь. И водяная мышь

шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,

в кольцо я продеваю цепь. Гондола,

покачиваясь, дремлет, — чуть дыша

прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,

прошелестит во мне ее виола…

и в ожиданье падает душа.

III. «Ленивый плеск, серебряная гладь…»

Ленивый плеск, серебряная гладь,

дурманы отцветающих магнолий…

Кто перескажет — ночь! — твоих раздолий

и лунных ароматов благодать?

Ночь! Я безумствую, не в силах боле

изнемогающей души унять,

и все, что звуки могут передать,

вверяю — ночь! — разбуженной виоле.

И все, что не сказала б никому —

ночь! — я досказываю в полутьму,

в мерцающую тишину лагуны,

и трепещу, перебирая струны:

вон там, у пристани, любовник юный

взывает — ночь! — к безумью моему.

Скеле («Как ты мне дорого, приветное село…»)

Как ты мне дорого, приветное село,

Меня пригревшее в ужасную годину,

Когда на всей земле царили смерть и зло,

И я, как родину, обрел твою долину.

Ах, до того в Крыму я прожил целый год,

Не зная о тебе, год гнева, слез и пыток.

Я выпил до конца, скорбя за мой народ,

Обидами людей отравленный напиток.

Все вынес я, всю боль отчаяний земных,

Внимая летописи дел и слов бесславных.

Томился мыслями о милых и чужих,

Постиг терзание, которому нет равных:

Бездействуя, не знать покоя никогда,

Следить внимательно, минута за минутой.

Как в одурманенных сердцах растет вражда

И разгорается междоусобной смутой;

Как подлый торг идет на кладбищах войны,

Как совершается вблизи и там, далеко,

Голгофа жуткая замученной страны,

Немилостивый суд неведомого рока…

Все видеть и молчать. И плакать долгий год

Над тем, что навсегда так горько обмануло,

И ждать: вот и тебя случайно захлестнет

Волна нечистая безумья и разгула…

И я не выдержал томительных обид.

Мне опротивела слепая, злая смута,

И черноморский брег, и Симеиза вид.

И в горы я бежал, в горах ища приюта.

Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед,

Под тяжестью сумы моей сгибая спину.

Туда, где не было южнобережных вод,

Через Шайтан-Мердвен, в Байдарскую долину.

Был пасмурный февраль. Всходила чуть трава.

Белели кое-где подснежники лесные.

Пустынный вечер гас и золотил едва

Крутые скаты гор и тучи дождевые.

Местами на камнях весенний таял лед,

И было холодно. Поток шумел в ущелье.

Усталый, раненый всей суетой невзгод,

Не радуясь весне, я брел на новоселье.

Без цели, наугад. Скорей, куда-нибудь!

Дубы корявые, ободранные буки,

Как злые нищие, мне преграждали путь.

Шипы кустарников кололи больно руки.

Все выше, между скал вилась моя тропа.

Вот перевал. И вновь безлюдная дорога.

И снова хмурый лес, и камни, и толпа

Осиротелых пней, черневших так убого.

И вдруг… Передо мной — сияющий простор,

Овеянный живым, волшебно-юным югом,

И в золоте зари — чуть видимый узор

Холмов, раскинутых широким полукругом.

Виденье нежное, обетованный край,

Мечта художника о недоступных странах,

Долина вешняя, прекрасная, как рай,

Как остров сказочный в дымящихся туманах!

Я ахнул… Никогда, нет, никогда во сне

Не грезился мне мир чудесней и безбрежней,

И Божья красота не улыбалась мне

Спокойнее, добрей, блаженней, безмятежней.

И стало так легко. Недавняя печаль

От сердца отлегла. Я вырвался из плена.

И мне мерещились Фра-Анжелико даль,

Закаты Гоццоли и сумерки Пуссена.

Прохладная изба. Широкий, светлый двор.

Колодезь, клумбы роз, табачные сараи.

Соседок за стеной нерусский разговор.

Коровы, овцы, кур звонкоголосых стаи…

Душе все любо здесь, милей день ото дня:

И на окне цветы, и в огороде грядки,

И эта пасека у ветхого плетня,

И песня грустная хозяюшки-солдатки —

Ее рассказ о том, как нынче трудно ей

Управиться одной с работой деревенской,

И выводок ее подростков-дочерей,

Уже пленяющих задумчивостью женской;

Мила и детворы непрошеной гурьба,

Что весело шумит, под окнами играя…

И бедная моя беленая изба

Волшебней для меня дворцов Бахчисарая!

Работой полон день. Везде и млад и стар

В чаирах возится и поливает гряды.

Не умолкает скрип нагруженных можар.

Свершаются труды, как тихие обряды.

Не налюбуешься! Смотрю, дивлюсь, брожу.

Порой направлю путь к Узундже иль Саватке.

Там у татар прием радушный нахожу:

Мне нравятся их быт и гордые повадки.

Люблю и танец их на свадебных пирах,

И верность древнюю гостеприимства праву,

«Селямы» важные и, в сакле, на коврах,

Степенный разговор и кофе — по уставу…

Настанет вечер. Тишь. Кузнечик засверлит.

У завитых плетней — играющие дети.

Задумчивый мазин на минарет спешит.

И молча старики присели у мечети.

Вот жалобно звенят гортанные слова

В вечернем воздухе, протяжные, как стоны.

Им вторит иногда, вдали, едва-едва,

Церковный колокол. И вместе плачут звоны.