Собрание стихотворений - [72]

Мы — племя лишних в городе большом

с дворами злыми, с улицами старыми,

где люди глушат водку и боржом,

и врут в глаза, и трусят, как при Сталине.

Сто стукачей к нам сызмала приставлены,

казенный дом на тысячу персон.

А мы над всеми верами поржем.

А сами вовсе верить перестали мы.

Мы — племя лишних в этой жизни чертовой,

и мы со зла кричим: «А ну, еще давай!»

Нас давит век тяжелый, как булыжник.

В ракетных свистах да в разрывах атомных

мы — племя лишних, никому не надобных.

И мы плюем на все. Мы — племя лишних.

1960-е

         13. ДВА БОРОДАЧА^{292}

Сидят и пьют Толстой с Хемингуэем —

тот бородач и этот бородач.

Им есть за что, покуда мы говеем,

теряя вкус тюремных передач.

Их стих застал в какой-то из кофеен,

доступной тем, кто волен и бродяч.

Они ушли от воздуха удач.

Их ратный пир огнем боев овеян.

За встречу пьют, о главном бормоча.

Беседе той не нужно толмача.

Ей движет хмель, который нам неведом.

В летах безбожных не оледенев,

им есть зачем побыть наедине,

бородачам, отверженцам, поэтам.

1960-е

      14. СТАРИК-КЛАДОВЩИК^{293}

Старик-добряк работает в райскладе.

Он тих лицом, он горестей лишен.

Он с нашим злом в таинственном разладе

весь погружен в певучий полусон.

Должно быть, есть же старому резон,

забыв лета и не забавы ради,

расколыхав серебряные пряди,

брести в пыли с гремучим колесом.

Ему — в одышке, в оспе ли, в мещанстве —

кричат людишки: «Господи, вмешайся!

Да будет мир избавлен и прощен!»

А старичок в ответ на эту речь их

твердит в слезах: «Да разве я тюремщик?

Мне всех вас жаль. Да я-то тут при чем?»

1960-е

                   15. СЕЛО^{294}

На кой мне ляд проваливаться в ад?

Бродить по раю, грешный, не желаю.

Зато в селе всему, что помню, рад:

дымку печей, кудахтанью и лаю,

шатрам стогов и шаткому сараю,

где дышит хмель и ласточки шалят.

Страды крестьянской праведность и лад

в крови храню и совесть с ней сверяю.

До зорьки встать, быть к полдню молодцом,

разлечься на ночь к воздуху лицом,

охапку снов поклавши в изголовье.

Нет, сельский дух и в храме не изъян:

и красота корнями из крестьян,

ей и дерьмо коровье на здоровье.

1960-е

         16. ЖЕНЩИНА У МОРЯ^{295}

Над вечным морем свет сменила мгла.

Плывут валы, как птицы в белых перьях.

Всей красоты не разглядеть теперь их,

лишь пыль от них на камушки легла.

И женщина, пришедшая на берег,

в напевах волн стоит голым-гола,

как хрупкий храм. И соль на бедрах белых,

и славят ночь ее колокола.

Две наготы. Два неба. Два набата.

Грозна душа седого шалуна,

и, вся его дыханием объята,

как синева, хмельна и солона,

стоит у моря женщина ночная,

сама себя не видя и не зная.

1960-е

                    17. ВЕТЕР^{296}

Дуй, ветер, так, чтоб нам дышать невмочь,

греми в ушах, перед глазами черкай,

прочней вяжи моих морозов мощь

с ее весной, мучительной и зоркой.

Не бойся ветра, нежная, как ночь,

ни буйства страсти, сумрачной и горькой.

Мы крещены бедой и черствой коркой.

И только ветер смеет нам помочь.

У жизни есть на всякого указки.

Но мы вступаем в заговор цыганский.

Возврата нет. Все брошено в былом.

Ладонь в ладонь! Черны или червонны —

любовь и ветер — больше ничего мы

в тревожный путь с собою не берем.

1960-е

                    18. СНЕГ^{297}

А ну, любовь, давай в оконце глянем —

в душе разор, а в мире красота.

Что за зима, как будто в детстве раннем,

трескучим светом пышно разлита!

Белым-бело, а зорька золота.

И год пройдет, а в город не нагрянем,

к щеке щека прильнув к искристым граням,

не для людей отливы изо льда.

А Бог дохнет — и с неба хлынут хлопья

и белизну сияньем обновят.

Нет, Божий мир ни в чем не виноват.

Он бел и свеж до неправдоподобья.

Бездарна жизнь, но в двух вещах мудра:

есть огнь и снег, все прочее — мура.

1960-е, 1990-е

          19. ВЕСЕННИЙ ДОМ^{298}

Я помню дом один весною в городе.

Его за то я в памяти храню,

что по его карнизам ходят голуби

и снег лежит у крыши на краю.

Еще мокрынь, еще деревья голы те,

но, вся отдавшись нежному вранью,

горит девчонка в том весеннем холоде,

в мальчишеских ладонях, как в раю.

Взлетают неба синие качели.

А дом стоит, тяжелый от капели,

а льды звенят, а снег никак не стается.

Мне холода вовек не возомнятся.

Моим девчонкам всем по восемнадцать.

Я никогда не доживу до старости.

1960-е

           20. СМУТА НА РУСИ^{299}

Толкуют сны — и как не верить сну-то?

Хоть все потьмы слезой измороси.

Услышу: «Русь», а сердце чует: «смута»,

и в мире знают: смута на Руси.

А мы-то в ней, как в речке караси.

А всей-то жизни час или минута.

И что та жизнь? Мила ль она кому-то?

На сей вопрос ответа не проси.

А вот живу, не съехавши отсюда!

Здесь наяву и Чехов жил, как чудо,

весь мир даря вниманьем и тоской.

Есть смуте срок. Она ж неуморима,

моя Россия — Анна и Марина и

Божьи светы — Пушкин и Толстой.

1990-е

Политические сонеты >{300}

                     1^{301}

Давным-давно, как бог и атаман,

сидел в Путивле этакий Путята.

А нынче асы ходят по домам

и точат лясы в пользу депутата.

Но ведь возможность выбора отъята,

ведь не дано решать простым умам,

за кем идти, где — правда, где — обман, —

и, значит, все осталось, как когда-то.

И так же врет взобравшийся вожак —

и те ж при нем крадучие паяцы:

«Ура, народ!» Аж звон стоит в ушах.

Кому ж они довериться боятся?

Все тот же сброд с прадавнишних времен,