Собрание стихотворений - [74]

А кто в земле, замученный, убитый,

те никогда уже не оживут?

Не мучь ума и счастьем не смущайся:

душой и кровью плачено за счастье.

1957, 1990-е

Сонеты Любимой (1969–1975, 1993) >{312}

                          1^{313}

Как властен в нас бессмысленного зов,

как страшен грех российского развала.

Под ним нагнулись чаши всех весов,

и соль земли его добром назвала.

Безбожной бурей выплеснут из вала,

мир начинался голенький с азов.

Как Страшный суд, в нем шел отсев отцов:

духовность гибла, низость выживала.

Когда бы знал, никто б не стал рождаться

в позорный век позорного гражданства

с живой душой под мертвою стопой.

Рай нашей жизни хрупок и громоздок.

Страх духом стал. Ложь подменила воздух.

В такой-то век я встретился с тобой.

                      2^{314}

Не спрашивай, что было до тебя.

То был лишь сон, давно забыл его я.

По кругу зла под ружьями конвоя

нас нежил век, терзая и губя.

От наших мук в лесах седела хвоя,

хватал мороз, дыхание клубя.

В глуби меня угасло все живое,

безвольный дух в печали погребя.

В том страшном сне, минутная, как милость,

чуть видно ты, неведомая, снилась.

Я оживал, в других твой свет любя.

И сам воскрес, и душу вынес к полдню,

и все забыл, и ничего не помню.

Не спрашивай, что было до тебя.

                         3^{315}

У явного злодейства счет двойной,

проливший кровь будь первым наготове:

звереет боль, и собранные брови

грозят насилью мстительной войной.

И Вечности не жаль отмщенной крови.

Но ложь страшна бескровною виной.

Ей нет суда. Поймай ее на слове.

Всем хорошо, все сыты тишиной.

Добрей петля и милосердней нож.

Не плоть, а души убивает ложь,

до смерти в совесть всосанная с детства.

Словесомолы, неучи, ханжи,

мы — тени тел, приникшие ко лжи,

и множим ложь в ужасное наследство.

                     4^{316}

За чашей бед вкусил и чашу срама.

Я жил на воле, нем и безымян.

У ног моих раскручивалась яма,

и дни мои засасывал туман.

Пятнадцать лет тянулся мой роман

с идеей лживой. Жалко и упрямо

я мнил себя привратником у храма,

чей бог — вражда, насилье и обман.

Пятнадцать лет я веровал в народ,

забыв про то, что он ворует, врет,

стращает жизнью нищенски-утробной.

Был стыд прозренья вызовом судьбе,

и я, не смея думать о тебе,

живой молил о милости загробной.

                       5^{317}

А ты в то время девочкой в Сибири

жила — в тайге под Томском — за семью

ветрами — там, куда еще четыре

военных года заперли семью.

Едва оставив школьную скамью,

ты всей душой прислушивалась к шири,

но лиственницам темным, а не лире

несла тайком застенчивость свою.

Никто не знал про тайную печать,

зачем ты любишь думать и мечтать,

в кругу друзей грустишь, а не хохочешь.

И все тебе в те годы нипочем:

бродить в горах, ладони жечь мячом

и в поездах лететь, куда захочешь.

                        6^{318}

В краю, чье имя — радости синоним,

на берегу зеленом и морском,

смутясь до слез и в трепете сыновнем,

мне говорить случилось с Маршаком.

Я час провел с веселым мастаком,

как сердце, добрым, вовсе не сановным.

Сияло детство щедрое само в нем

и проливалось солнечным стихом.

Седым моржом наморщенный Маршак

судил мой жар, стараясь быть помягче.

Бесценный клад зарыт в моих ушах.

Ему б — мой век, а мне б — его болячки.

И что мне зной, и что мне мошкара?

Я горд, как черт, что видел Маршака.

1962

                      7^{319}

Заканчивала инженерный вуз,

ходила в горы, занималась спортом,

а жизнь писала новое на стертом

и подарила сердцу пенье муз.

Как будто бы в душе открылся шлюз,

внезапный дар затеял с веком спор там, —

и прежний мир уже смещен и сболтан,

и к новой тайне пробудился вкус.

Все начиналось с песен Окуджавы.

Как и во все концы моей державы,

они пришли в сибирские Края.

И лад в словах услышался впервые,

и потекла в тетрадки курсовые

нежданной страсти странная струя.

                       8^{320}

За певчий бунт, за крестную судьбу,

по смертный миг плательщицу оброка,

да смуглый лоб, воскинутый высоко,

люблю Марину — Божию рабу.

Люблю Марину — Божия пророка

с грозой перстов, притиснутых ко лбу,

с петлей на шее, в нищенском гробу,

приявшу честь от родины и рока,

что в снах берез касалась горней грани,

чья длань щедра, а дух щедрее длани.

Ее тропа — дождем с моих висков,

ее зарей глаза мои моримы,

и мне в добро Аксаков и Лесков —

любимые прозаики Марины.

1980

                      9^{321}

Иду на зов. Не спрашивай откуда.

На сердце соль. Тропа темна, трудна.

Но, если жар, ты и в аду остуда,

а близ тебя и смерть не холодна.

Ты в снах любви, как лебедь, белогруда,

но и слепым душа в тебе видна.

Все женщины прекрасны. Ты одна

божественна и вся добро и чудо,

как свет и высь. Я рвусь к тебе со дна.

Все женщины для мига. Ты одна

для вечности. Лицо твое на фресках.

Ты веришь в жизнь, как зверь или цветок,

но как духовен каждый завиток,

любовь моя, твоих волос библейских.

                    10^{322}

Тебе в то лето снилась Лорелея,

и боль настигла, по сердцу скребя,

когда, безумным личиком мертвея,

звала отца, об умершем скорбя.

Земля Сибири приняла в себя

всю грусть и жалость пасынка-еврея,

телесный прах сугробинками грея

и о душе метелицей трубя.

Преодолевши материну нехоть,

ты в дальний путь заторопилась ехать,

сменив на риск сиротское жилье.

В те дни мы были оба одиноки,