жадно зырит, чем бы поживиться.
Чует кровь, черны его повадки…
Я шепчу меж тем, уж это слишком,
и в злодея целюсь из рогатки,
как дано лишь бардам да мальчишкам.
2
Волоса фелицат
величались иным грамотеем
я ж и сам волосат
и лежу травяным прометеем
пошумим поорем
поглядим ан хвалиться-то нечем
прилетает орел
и клюет мою певчую печень
его крылья тяжки
и клевала кровавей железа
у него две башки
и обое не слуги зевеса
не в империи зла
а при демократическом строе
его наглость взросла
и учуяла мясо сырое
византийский старик
в чьей крови не согласен стареть я
он владычить привык
залетев из чужого столетья
страшно думать не из
моего ли подполия вырыт
не оттуда ль без виз
происходит губительный вылет
а с имперских колонн
каплет кровь или сыплется тырса
то ль взаправдушку он
в моем темном уме угнездился
мне ль погибель принес
сам ли тужится к смерти готовясь
и пройдет ли гипноз
и проснется ль в отечестве совесть
еще грозный иван
с тем уродом любил целоваться
демократами вам
не пристало при нем называться
спокон веку казнят
тех кто божию весть принимает
кровопивец космат
и как дьявол из пекла воняет
был когда-то велик
да века поубавили спеси
в оба клюва двулик
расклюет меня в пыль поднебесий
ну и клюй ну и пусть
лучше нет для стихов матерьяла
лишь бы грусть наизусть
эти строки потом повторяла.
3
Хоть меня и не спросили,
не жалел и не журюсь,
что рожался не в России, —
Украина — тоже Русь,
имя чье по Божьей воле
у славянства не отнять:
Киев, дети учат в школе,
городов российских мать.
Та же честь и та же чара
в хрустале и серебре
и берет свое начало
от крещения в Днепре.
Та же Русь в росе и сини,
слово Игорево в ней —
распарившейся России
первозданней и древней.
Для меня ж в любой из жизней,
что пред Богом не лгала,
нет злодея ненавистней
двухголового орла,
чей разбой, что от России
страх имперский нагнетал,
снова где-то водрузили, —
хорошо, что я не там!
Русский сроду и доныне,
с тем двухглавцем не в связи,
я живу на Украине,
правды пращурской вблизи.
Мне иных героев ближе
враг орлам, а людям друг,
капли крови не проливший
вольнолюбец Кармелюк.
Русский я душой и речью,
русский кровью и судьбой,
но и с Запорожской Сечью,
с волей желто-голубой.
Всем орлам смеется в усладь
слобожанский воробей.
Украина — тоже Русь ведь,
только все же потеплей.
С Русью Русь, а не поладят,
не сведут никак концы:
был один у братьев прадед,
спанталычились отцы.
Но во мне Оку и Сороть
не затмит разрыва дым
и Тараса не поссорить
с духом Пушкина святым.
По живому, братья, рубим —
до добра не дорастем,
что одно, а порознь любим,
под одним кряхтя крестом.
В час креста от злых орлов нас,
безголовых и с двумя,
да спасет единокровность,
жизнью в жилушках шумя!
<1992>
Что-то стал рифмачам Божий лад нехорош
>{269},
что не чую в них больше его я,
и достались в удел им гордыня и ложь
и своя, а не Божия воля.
Наших дней никакой не предвидел фантаст.
Как ни долог мучительный выдох,
мир от атомных бомб не погиб, так Бог даст,
не погибнет от слов самовитых.
Можно верстами на уши вешать лапшу,
строить храмы на выпитом кофе,
но стихи-то — я знаю, я сам их пишу —
возникают, как вздох на Голгофе.
Конструировать бреды компьютерных муз,
поступившись свободой и светом,
соблазняйся кто хочет, а я отмахнусь,
ибо дар мой еще не изведан.
Не умеющий делать из мухи слона,
как же суть свою в жизни сыщу-то,
где не царственен стыд, и печаль не славна,
и не прибыльны тайна и чудо?
Сочинитель, конечно, не вор и не тать —
грех иной, да и слава не та, мол, —
но возможно ль до старости бисер метать
и с ума не сойти от метафор?
1992
Оснежись, голова! Черт-те что в мировом чертеже!
>{270}Если жизнь такова, что дышать уже нечем душе
и втемяшилась тьма болевая,
помоги мне, судьба, та, что сам для себя отковал,
чтоб у жаркого лба не звенел византийский комар,
костяным холодком повевая.
Что написано — стер, что стряслось — невозможно назвать.
В суматоху и сор, на кривой и немытый асфальт
я попал, как чудак из романа,
и живу, как дано, никого за печаль не виня.
Нищим стал я давно, нынче снова беда у меня —
Лиля руку в запястье сломала.
Жаль незрячих щенят, одурели в сиротстве совсем:
знай, свой закут чернят, издеваясь, как черти, над всем, —
мы ж, как люди, что любим, то белим.
За стихов канитель современник не даст ни гроша.
Есть в Крыму Коктебель, там была наша жизнь хороша —
сном развеялся Крым с Коктебелем.
В городах этажи взгромоздил над людьми идиот.
Где ж то детство души, что, казалось, вовек не пройдет?
Где ж то слово, что было в начале?
Чтоб не биться в сети, что наплел за искусом искус,
суждено ль нам взойти в обиталище утренних муз,
добывающих свет из печали?
Есть в Крыму Коктебель, в Коктебеле — Волошинский дом,
и опять, как теперь, мы к нему на веранду придем,
до конца свой клубок размотавши, —
там, органно звуча, в нас духовная радость цвела,
там сиял, как свеча, виноград посредине стола
и звенела походка Наташи.
1992
