Собрание стихотворений - [66]

Вижу Божию высь. Там живут Иисус и ягненок.

Дай мне помощь и свет, всемогущая школа любви.

1992

           ОДА ОДУВАНЧИКУ^{261}

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,

измотавших сердца суетой,

можно ль жить, как живет одуванчик,

то серебряный, то золотой?

Хорошо, если пчелки напьются,

когда дождик под корень протек, —

только, как ты его ни напутствуй,

он всего лишь минутный цветок.

Знать не зная ни страсти, ни люти,

он всего лишь трава среди трав, —

ну а мы называемся люди

и хотим человеческих прав.

Коротка и случайна, как прихоть,

наша жизнь, где не место уму.

Норовишь через пропасти прыгать —

так не ври хоть себе самому.

Если к власти прорвутся фашисты,

спрячусь в угол и письма сожгу, —

незлобив одуванчик пушистый,

а у родичей рыльца в пушку.

Как поэт, на просторе зеленом

он пред солнышком ясен и тих,

повинуется Божьим законам

и не губит себя и других.

У того, кто сломает и слижет,

светлым соком горча на губах,

говорят, что он знает и слышит то,

что чувствуют Моцарт и Бах.

Ты его легкомыслья не высмей,

что цветет меж проезжих дорог,

потому что он несколько жизней

проживает в единственный срок.

Чтоб в отечестве дыры не штопать,

Божий образ в себе не забыть,

тем цветком на земле хорошо быть,

человеком не хочется быть.

Я ложусь на бессонный диванчик,

слышу сговор звезды со звездой

и живу, как живет одуванчик,

то серебряный, то золотой.

1992

* * *

История давеча вскрыла следы^{262}

Григория Саввича Сковороды,

и правда воспряла из праха,

что люди огадились в детском раю

и рай променяли на волю свою,

на землю корысти и страха.

В бессмыслице жизни, что сами творим,

дано ль нам пробиться к началам своим, —

 придет ли при жизни пора нам

встрадаться в ту глубь, чей закон —

доброта, где в рай всененужный раскрыты врата, —

к прощенья пчелиным полянам?

<1992>

ЦВЕТЕНИЕ КАРТОШКИ^{263}

Мы выбрались полоть

сорняк на огороде.

В нас радуется плоть

сочувственной природе.

В сей миг с тобой, со мной

по всей, поди, России

спасаются землей

семейства городские.

Она еще сыра,

по ней идешь, как в ластах,

от дождика, с утра

смочившего участок.

Рубахи поснимав,

в старании упорном

выводим письмена —

зеленые на черном.

Расправившись с травой,

сминаемой в охапку,

пройдешь рядок-другой

и очищаешь тяпку.

Пекут лучи златы,

прощенным рай распахнут,

и влажные цветы —

принюхаешься — пахнут.

Так нам клянется тут

день, поднебесно огнен,

что не напрасен труд

и с голоду не сдохнем…

А низится зенит,

замельтешили мошки,

нам думы веселит

цветение картошки.

Я с ней сейчас живу

в усилиях единых,

цветущую ботву

спасая от личинок.

Никак не угляжу, —

видать, не та сноровка, —

где колорадский жук,

где божия коровка…

Меж тем, как я готов

сослаться на усталость,

непройденных рядов

почти что не осталось.

Садимся в закуток,

как бабочка в свой саван,

заправиться чуток

шматками хлеба с салом.

Доверившись Отцу,

внимательному к людям,

макаем лук в сольцу

и мир вечерний любим.

Всезначащ каждый жест,

как будто жизнь решаем,

и если жук не съест,

то будем с урожаем.

1992

            ЗЕМЛЯ ИЗРАИЛЬ^{264}

Так и не понял я, что за земля ты —

     добрая, злая ль.

Умные пялят в Америку взгляды,

     дурни — в Израиль.

В рыжую Тору влюбиться

     попробуй жалким дыханьем.

Здесь никогда и не пахло Европой —

     солнце да камень.

Мертвого моря вода ядовита,

     солоно лоно —

вот ведь какое ты, царство Давида

     и Соломона.

Что нам, приезжим, на родину взяти

     с древнего древа?

Книги, и те здесь читаются сзади,

     справа налево.

Не дружелюбны и не говорливы

     камни пустыни.

Зреют меж них виноград и оливы,

     финики, дыни.

Это сюда, где доныне отметки

     Божии зрятся,

нынешних жителей гордые предки

     вышли из рабства.

Светлое чудо в лачуги под крыши

     вызвали ртами,

Бога единого миру открывши,

     израильтяне.

Сразу за то на них беды волнами,

     в мире рассеяв,

тысячу раз убиваемый нами

     род Моисеев.

Не разлюблю той земли ни молвы я,

     ни солнцепека:

здесь, на земле этой, люди впервые

     слышали Бога.

Я их печаль под сады разутюжу,

     вместе со всеми

муки еврейские приняв на душу

     здесь, в Яд-Вашеме.

Кровью замученных сердце нальется,

     алое выну —

мы уничтожили лучший народ свой

     наполовину.

Солнцу ли тучей затмиться, добрея,

     ветру ли дунуть, —

кем бы мы были, когда б не евреи, —

     страшно подумать.

Чтобы понять эту скудную землю

     с травами злыми,

с верой словам Иисусовым внемлю

     в Иерусалиме.

В дружбах вечерних душой веселея,

     в спорах неробок,

мало протопал по этой земле я

     вдумчивых тропок.

И, с Тель-Авивского аэродрома

     в небо взлетая,

только одно и почувствую дома —

     то, что Святая.

1992

КОГДА МЫ БЫЛИ В ЯД-ВАШЕМЕ^{265}

                          А. Вернику

Мы были там — и слава Богу,

что нам открылась понемногу

вселенной горькая душа —

то ниспадая, то взлетая,

земля трагически-святая

у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,

и я, как некий нечестивец,

в те волны горб свой погружал,

и тут же, невысокопарны,

грузнели финиками пальмы

и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,

не задержались в Тель-Авиве,

пошли мотаться налегке,

и сразу в мареве и блеске

заговорила по-библейски

земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,

и небо к нам склонялось ближе,

чем где-нибудь в краях иных,

и уводило нас подальше