от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.
Все каменистей, все безводней
в ладони щурилась Господней
земля пустынь, земля святынь.
От наших глаз неотделима
холмистость Иерусалима
и огнедышащая синь.
А в сини той, белы как чайки,
домов расставленные чарки
с любовью потчуют друзей.
И встал, воздевши к небу руки,
музей скорбей еврейских — муки
нечеловеческой музей.
Прошли врата — и вот внутри мы,
и смотрим в страшные витрины
с предсмертным ужасом в очах,
как, с пеньем Тор мешая бред свой,
шло европейское еврейство
на гибель в ямах и печах.
Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,
прервавши с миром отношенья,
не обвиняю темный век —
с немой молитвой жду отплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.
Вот что я думал в Яд-Вашеме:
я — русский помыслами всеми,
крещеньем, речью и душой,
но русской Музе не в убыток,
что я скорблю о всех убитых,
всему живому не чужой.
Есть у людей тела и души,
и есть у душ глаза и уши,
чтоб слышать весть из Божьих уст.
Когда мы были в Яд-Вашеме,
мы видели глазами теми,
что там с народом Иисус.
Мы точным знанием владеем,
что Он родился иудеем,
и это надо понимать.
От жар дневных ища прохлады,
над ним еврейские обряды
творила любящая Мать.
Мы это видели воочью
и не забудем днем и ночью
на тропах зримого Христа,
как шел Он с верными своими
Отца единого во имя
вплоть до Голгофского креста.
Я сердцем всем прирос к земле той,
сердцами мертвых разогретой,
а если спросите: «Зачем?» —
отвечу, с ближними не споря:
на свете нет чужого горя,
душа любая — Яд-Вашем.
Мы были там, и слава Богу,
что мы прошли по солнцепеку
земли, чье слово не мертво,
где сестры — братья Иисуса
Его любовию спасутся,
хоть и не веруют в Него.
Я, русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
страной еврейской покорен —
родными смутами снедаем,
я и ее коснулся тайн
и верен ей до похорон.
1992
Лежит и видит сны
над морем в кукурузке
Абхазия, Апсны —
страна души по-русски.
Ее здесь отковал
кузнец под жар и сырость,
чтоб в ней десятка два
народов разместилось.
От зла отторжена,
в рай двери отперевши,
небрежно тишина
стоит на побережье,
чтоб мы с тобой могли
часами слушать вдоволь
пальмоголовых лир
многоязычный говор,
чтоб хмелем тем дыша,
любовью не скудела
счастливая душа
Фазиля Искандера.
В сверкающих садах
грузина ли, абхазца
обрадованным как
глазам не разбегаться?
То тучками ягнясь,
то в ясное уставясь, —
такой с тобою в нас
Абхазия осталась…
Вдруг там стрельба и кровь,
и ярость перед схваткой,
и рушащийся кров
над детскою кроваткой,
и, кто был брат и друг,
с тем больше нет житья вам, —
и в человеке вдруг
проснулся зверь и дьявол.
Певучих лет хрусталь
страданьем лиц наполнен.
Да это те края ль,
что мы с тобою помним?
Как душами мертветь
живым над тем, что любим?
Скажи, Фазиль, ответь,
зачем все это людям?
Какой у них мотив,
чтоб убивать друг друга?..
А я совсем один,
лишь дум на мне дерюга.
С пристрастием молвы
как разобраться в шуме?
Не видно из Москвы,
что деется в Сухуми.
Мы ж видеть не хотим,
как распято добро там,
что делает один
народ с другим народом.
Кем считан трупов ряд,
растерзанные груди?
И это все творят
не кто-нибудь, а люди.
Зачем же я живу
в безжизненное время,
по смертному жнитву
вздымая смерти бремя?
Покуда я несу
распятие с пейзажем,
никто за ложь-посул
не снят и не посажен.
Да что ни говори,
а целы остаются
бесовства главари,
болталы-властолюбцы.
Где ж слово мне найти,
в какой словарь вопхаться,
чтоб словом тем спасти
грузина и абхазца?
Меж трупов и калек
взываю, неопознан:
опомнись, человек!
Опомнимся, да поздно.
Один я, и ничем
не рознюсь я со всеми.
Скажи, Фазиль, зачем
нас распинает время?
1992
1
Чьи над миром крылья распростерты?
То ль безумны, то ли во хмелю вы —
снова пущен в лёт орел двумордый,
когтелапый и кровавоклювый.
И одна башка его на запад,
на восток таращится вторая, —
он убийством выкормлен и занят,
зенки вдаль прожорливо вперяя.
Тень его отечество покрыла.
Сто полей тревогу всколосили.
У меня ж всего рогатка — лира —
дар страдальный беженской России…
Оживлен охраною и свитой,
взмыл стервец, зловонный и зловещий,
как дракон из пьесы знаменитой,
вечно алча крови человечьей.
Ждет и бдит, злопамятлив и хищен,
мстлив и жирен, этакая нечисть!
Мы ж героя меж себя не сыщем,
да и вряд ли на такого меч есть.
Где ни сядет выходец из ада,
там все травы кровию кропимы,
и одна у несыти досада —
что достать не может Украины.
У него имперская закваска,
в желтых жорнах жалость не жилица,
он кружит над бездной закавказской,
