Собрание стихотворений - [57]

и не терпит душа никаких привилегий.

Я полжизни отдам за московские дни,

хоть вовек не сочту, сколько было их кряду, —

но у красной стены чутко спят кистени

и скучают во сне по Охотному ряду.

Стыдно в ступе толочь мутны воды пестом,

стыдно новой порой да за старую песню ж, —

образумься, родная, трудом да постом,

и, пока не покаешься, да не воскреснешь.

1987

             МОЛИТВА ЗА МЫКОЛУ^{227}

Молюсь — и молитва в листве сохранится

без фальши оттенка —

о том, чтоб не смог улететь за границу

Мыкола Руденко.

Ему ли в безвестие тесное кануть,

пойти на измену?

Коль это случится, на сердце и память

я траур надену.

Мы вместе годами сгорали от жажды,

хоть не были рядом.

О, как мне мечталось обняться однажды

с поэтом и братом!

Ведь, как нам ни тяжко и как нам ни тошно,

есть высшее нечто,

и дом наш не дом в Конче Заспе, а то, что

нетленно и вечно.

Для Бога несть эллина ни иудея,

все родины — майя,

но, людям о главном сказать не умея,

душа — как немая.

Молюсь, чтобы он до такого не дожил,

забыв свою мову,

а кто где родился, то там он и должен

взойти на Голгофу.

Что значили мы, то и станется с нами,

как стало сегодня,

а родина — это Господнее знамя

и воля Господня.

О близких молюсь, чтоб очнулись их души

от весточки братской,

что нету бездомья теснее и глуше

судьбы эмигрантской.

Я образ добра из отчаянья высек,

стал кротким и зрящим.

«О Боже, — молюсь, — вразуми и возвысь их

над злом преходящим».

Пока не престану молиться о том я,

Мыкола с Раисой

не бросятся в неть из родного бездомья,

с земли украинской.

1987

* * *

                                                                   Вите Шварцу

Не идет во мне свет, не идет во мне море на убыль^{228},

протираю глаза с камышовою дудкой во рту,

и клеймо упыря не забывший еще Мариуполь

все зовет меня вдаль за свою городскую черту.

И пойду я на зов, и доверюсь Чумацкому Шляху,

и постигну поселки, где с екатерининских пор

славил Господа грек, и молился татарин Аллаху,

и где тварь и Творец друг на друженьку смотрят в упор.

Жаркий ветер высот разметал бесполезные тучи.

Известковая скудь, мое сердце принять соизволь.

Эти блеклые степи предсмертно сухи и пахучи,

к их земле и воде примешалась азовская соль.

Я от белого солнца закутался Лилиной шалью.

На железных кустах не приснится ни капли росы.

В пересохших лиманах прощаю с виной и печалью

улетающих ласточек с Белосарайской косы.

Здесь кончается мир. Здесь такой кавардак наворочен.

Здесь прикроешь глаза — и услышишь с виной и тоской

тихий реквием зорь по сосновым реликтовым рощам.

Здесь умолкли цветы и судьбой задохнулся изгой.

Чтоб не помнили зла и добром отвечали на зло мы,

к нам нисходят с небес растворившийся в море закат,

тополиных церквей византийские зримые звоны

и в цикуте Сократа трескучая россыпь цикад.

Эти поздние сны не прими, ради Бога, за явь ты.

Страшный суд подошел, а про то, что и смерть не беда,

я стихи написал на песках мариупольской Ялты, —

море смыло слова, и уплыли они в никуда.

1988

* * *

Когда я был счастливый^{229}

там, где с тобой я жил,

росли большие ивы,

и топали ежи.

Всходили в мире зори

из сердца моего,

и были мы и море —

и больше никого.

С тех пор, где берег плоский

и синий тамариск,

в душе осели блестки

солоноватых брызг.

Дано ль душе из тела

уйти на полчаса

в ту сторону, где Бело―

сарайская коса?

От греческого солнца

в полуденном бреду

над прозою японца

там дух переведу.

Там ласточки — все гейши —

обжили — добрый знак —

при Александр Сергейче

построенный маяк.

Там я смотрю на чаек,

потом иду домой,

и никакой начальник

не властен надо мной.

И жизнь моя — как праздник

у доброго огня…

Теперь в журналах разных

печатают меня.

Все мнят во мне поэта

и видят в этом суть,

а я для роли этой

не подхожу ничуть.

Лета в меня по капле

выдавливают яд.

А там в лиманах цапли

на цыпочках стоят.

О, ветер Приазовья!

О, стихотворный зов!

Откликнулся б на зов я,

да нету парусов…

За то, что в порах кожи

песчинки золоты,

избави меня, Боже,

от лжи и суеты.

Меняю призрак славы

всех премий и корон

на том Акутагавы

и море с трех сторон!

1988–1989

             ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ^{230}

За что, не знаю сам, я полюбил Донецк.

Не там родился я, не там мой дух возрос,

но я б хотел до звезд любовь к нему донесть:

он — город угля, да, но он и город роз.

Я свежестью дышал сквозь жар его садов,

он памятен уму и нравится очам,

а может, я его люблю еще за то,

что он Европы сын и европеец сам.

Донбасс, шахтерский край, мальчишеской порой

твой труд препоной стал державному вранью,

а клич твой «на-гора» был юности пароль —

просторна и звонка столица в том краю.

Донбасс, шахтерский край, твой род сметлив и смел,

нам Гроссман рассказал историю твою,

а прежде Блок тебя пророчески воспел —

просторна и звонка столица в том краю.

Приюта не свивал провинциальный дух

в тех гулких площадях, проспектах и садах,

и я люблю его сквозь тополиный пух

не то, чтобы за что, а попросту за так.

По молодости лет он — город без легенд,

он сам их создает и сны его стройны,

он — труженик и бард, бунтарь, интеллигент,

чьи митинги слышны во всех сердцах страны.

Он в праведной борьбе свой облик обретал

и слез не станет лить по русскому царю.

Я там стихи читал, меня любили там,

за позднюю любовь тот кров благодарю.

Там друг мой, Витя Шварц, свой жребий угадал.