Он был веселый враль и добрый человек.
От канувшего вдаль мне целый город в дар,
я был в нем только раз, а полюбил навек.
О будущем мечты прекрасны и просты,
да каждый шаг к нему тревожен и тяжел, —
молюсь, чтоб на дрожжах любви, а не вражды,
в нас Украины дух возвышенно взошел.
Ты ж в чертовых ночах сияешь и гремишь,
весь одухотворен хорошими людьми.
Империи — хана! Мы выстоим. Прими ж,
мое тебе, Донецк, признание в любви.
<1988>
Мы пришли с тобой и замерли
и забыли все слова
перед белым чудом на Нерли,
перед храмом Покрова,
что не камен, а из света весь,
из Любовей, из молитв, —
вот и с вечностию сведались:
и возносит, и знобит.
Ни зимы меж тем, ни осени,
а весна — без мясников.
Бог растекся паром по земи —
стала церковь меж лугов.
Мы к ней шли дорогой долгою,
мы не ведали другой, —
лишь душа жужжала пчелкою
над молящейся травой.
Как подумаю про давнее,
сколько зол перенесли,
крестным мукам в оправдание
эта церковь на Нерли.
Где Россия деревенская
ниц простерлась, окружив,
жил я, родиной не брезгуя, —
потому и в мире жив.
Красоты ничем не вычислим:
в Риме был позавчера,
горд, скажу вам, и величествен
в Риме том собор Петра.
А моя царевна-скромница
всех смиренней, всех юней,
да зато и зло хоронится
перед радостною ней.
Дух восторгом не займется ль там,
в Божестве неусомним,
перед ней, как перед Моцартом, —
как пред Господом самим?
Что ж ты, смерть? Возьмись да выморозь —
да не выйдет ни шиша:
незатмимым светом вымылась
возлетевшая душа.
Лебедь белая, безмолвница,
от грехов меня отмой!
Кто в России не помолится
красоте твоей родной?
Горней радости учила ты:
на удар — в ответ — щеку б!
У тебя и мы — не сироты,
и поэт — не душегуб.
1988
Чем сердцу русскому утешиться?
Кому печаль свою расскажем?
Мы все рабы в своем отечестве,
но с революционным стажем.
Во лжи и страхе как ни бейся я,
а никуда от них не денусь.
Спасибо, русская поэзия:
ты не покинула в беде нас.
В разгар всемирного угарища,
когда в стране царили рыла,
нам песни Александра Галича
пора абсурдная дарила.
Теперь, у сердца бесконвойного
став одеснýю и ошýю,
нам говорят друзья покойного,
что он украл судьбу чужую.
Я мало знал его, и с вами я
о сем предмете не толкую —
но надо ж Божие призвание,
чтоб выбрать именно такую!
Возможно ли по воле случая,
испив испуг смерторежимца,
послав к чертям благополучие,
на подвиг певческий решиться?
Не знаю впредь, предам ли, струшу ли:
страна у нас передовая, —
но как мы песни эти слушали,
из уст в уста передавая!
Как их боялись — вот какая вещь —
врали, хапужники, невежды!
Спасибо, Александр Аркадьевич,
от нашей выжившей надежды.
1988
* * *
Спокойно днюет и ночует
>{233},
кто за собой вины не чует:
он свой своим в своем дому
и не в чем каяться ему.
Он в хоровом негодованье
отверг и мысль о покаянье.
А я и в множестве один,
на мне одном сто тысяч вин.
На мне лежит со дня рожденья
проклятье богоотпаденья,
и что такое русский бунт,
и сколько стоит лиха фунт.
И тучи кровью моросили, —
когда погибло пол-России
в братоубийственной войне, —
и эта кровь всегда на мне.
1988
* * *
Скользим над бездной, в меру сил других толкая
>{234}, —
такое время на Руси, пора такая.
Самих себя не узнаем, а крику много, —
с того и на сердце моем тоска-тревога.
О, как бы край мой засиял в семье народов!
Да черт нагнал национал-мордоворотов.
Ох, не к добру нам этот клич — свободы недуг,
что всех винит, себя опричь, в народных бедах.
У них обида правит бал, внутри темно в них,
ужо такой у них запал — искать виновных.
Весь белый свет готовы клясть, враждой несомы.
Ох, как бы небу не попасть в жидомасоны.
Какой бы стяг ни осенял их клан и веру,
вот так же Гитлер начинал свою карьеру.
И слово замерло в зобу, простор утратив,
и ох как страшно за судьбу сестер и братьев.
Любви-разумнице плачу всей жизнью дань я
и не возмездия хочу, а покаянья.
И лгали мне, и сам я лгал и кривде верил,
но дух мой истины взалкал и зло измерил.
Среди всколыхнутых стихий народной драмы
мои плакучие стихи стоят как храмы,
да кто услышит их — спроси у мила-края.
Такое время на Руси, пора такая.
Сто раз готов оставить кров, лишиться жизни,
но только пусть не льется кровь в моей отчизне.
Зачем был Пушкин тамадой, зачем рождаться?
Ужели мало нам одной войны гражданской?
О, злая ложь! На что зовешь? В кого ты целишь?
Что человек тебе, что вошь. Так неужели ж
один за всех — на всю страну, на всю планиду —
я исповедую вину, а не обиду?
1989
Апшеронская нефть оплатила безвинные смерти.
В президентских ушах не гремит сумгаитский погром…
Я солдатом служил в бедном городе Степанакерте
в приснопамятном сорок втором.
В том горячем краю, маршируя под небом орлиным,
в деревенской молве я армянские слышал слова ж
и с тех пор полюбил, будто от роду был армянином,
на камнях испеченный лаваш.
Изнемогший, дремал под армянских шелковиц листвою,
с минометным стволом на армянские выси взбежав.
Я там жил наяву, — как же мне согласиться с Москвою,
что земля эта — Азербайджан?
Пусть Армении стон отдается в сердцах, как укор нам.
Как Христу на кресте, больно кронам ее и корням:
в закавказской дали, в том краю, в Карабахе Нагорном
