Собрание стихотворений - [7]

Нет выбора — исход один тебе,

Один-единственный: перекреститься.

* * *

Нам суждено бездомничать и лгать,

Искать дурных знакомств, играть нечисто,

Нам слаще райской музыки внимать —

Два пальца в рот! — разбойничьему свисту.

Да, мы бродяги или шулера,

Враги законам, принципам, основам.

Так жили мы и так умрем. Пора!

Никто ведь и не вспомнит добрым словом.

И все-таки, не знаю почему,

Но твердо верю, — о, не сомневаюсь! —

Что вечное блаженство я приму

И ни в каких ошибках не раскаюсь.

* * *

.................................................

«Кутырина просит…» — «Послать ее к черту».

(Здесь черт для приличья: известно, куда).

Хватается в страхе Седых за аорту,

Трясется и Ляля, бледна и худа.

Один Калишевич спокоен и ясен

(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).

Подвал продиктован, обед был прекрасен.

Каких вам еще наслаждений и игр?

Неслышно является Игорь Демидов,

Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку

(В сей комнате много он видывал видов).

«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».

Отец что-то буркнул в ответ, и Демидов

К Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.

Кто был предпоследним в роду Хасанидов,

Как звали своячениц Жоржа Бизе?

Августа Филипповна входит в экстазе.

«Газеты достать абсолютно нельзя,

Весь город кричит о каком-то рассказе…

Кто автор? — Звоню. Разумеется — я».

Влетает, как ветер, как свет, как свобода,

Порывист, заносчив, рассеян, речист,

Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…

Не то огородник, не то анархист.

Преемник Кропоткина, только пожиже,

Зовущий «бороться», как звал в старину.

(А в сущности, что ему делать в Париже,

Студенту российскому Осоргину?)

За ним, прикрывая застенчиво шею,

Имея для каждого свой комплимент,

Знакомый Парижу, известный Бродвею,

К тому же и нобелевский конкурент,

Вы поняли — Марк Александрыч Алданов,

Читательской массы последний кумир

(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)

Владимир Андреич, уходите? Снова?

(Тот в банк, в типографию — тысяча дел.)

«Сто франков до пятницы… честное слово!..»

Не слушает… не дал… исчез… улетел.

Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.

Единственный выход — пойти к Сарачу.

Сарач только спросит: «Прикажете сколько?»,

И в книжку запишет, придвинув свечу.

Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,

Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.

Была Клеопатра. Была Кавальери.

По Шальневу Верино царство теперь.

Судьбой к телефону приставлен Ладинский,

Всему человечеству видно назло:

Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский,

А тут не угодно ль — алло да алло!

На свежий товар негодует Эразмус.

С «коровой», с капустой лежат пирожки.

«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,

Так все расхватали бы вмиг дурачки!»

К унынью клиентов из пишущей братии

Блуждает Кобецкий, повесивши нос.

«Формация кризиса… при супрематии

Америки… труден научный прогноз».

Прогнозы для Волкова менее трудны:

Два франка внести в прошлогодний баланс,

Подклеить в уборной подгнившее судно,

Трясти бородою при слове аванс.

Пора наконец перейти к Кулишеру,

Но тут я сдаюсь и бросаю перо.

Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,

Тут нужен бы гений — c'est un numero!

Стихи в альбом

Я верности тебе не обещаю.

Что значит верность? — Звук пустой.

Изменит ум, изменит сердце, — знаю.

На том и помирись со мной.

Но все-таки я обещаю вечно

Беречь те робкие мечты

И нежность ту, которую, конечно,

Не сбережешь и часу ты.

* * *

Сегодня был обед у Бахраха.

Роскошный стол. Чудесная квартира.

Здесь собраны на удивленье мира

Ковры, фарфор, брильянты и меха.

Но где ж котлеты, пирожки, уха?

Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира

Забыть должна о грубой кухне лира,

Остаться к эмигрантщине глуха.

Изящный смех, живые разговоры,

О станции и о знакомых споры,

Червинских шуток изощренный яд,

Хозяйки чистый и лучистый взгляд…

Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края»,

Скажу я с Грибоедовым, кончая.

* * *

Остров был дальше, чем нам показалось.

Зеркало озера, призрачный снег,

С неба снежинки… ну, самая малость…

Лишь обещаньем заоблачных нег.

С неба снежинки… а впрочем, какому

Летом и снегу небесному быть?

В памяти только… сквозь сонную дрему…

Воображение… к ниточке нить.

Остров и снег. Не в России, а где-то,

Близко глядеть, а грести — далеко.

Было слепое и белое лето,

Небо, как выцветшее молоко.

Что ж, вспоминай, это все, что осталось,

И утешения лучшего нет.

С неба снежинки, сомнения, жалость,

За морем где-то, за тысячи лет.

* * *

Был вечер на пятой неделе

Поста. Было больно в груди.

Все жилы тянулись, болели,

Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,

Был в воздухе звон, а с Невы

Был ветер весенен и волен,

И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекрестке

Был незабываемый взгляд,

Короткий, как молния, жесткий,

Сухой, будто кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,

Как небо… Вот, кажется, все.

Ни красок, ни зданий, ни линий,

Но мертвое сердце мое.

Мне было шестнадцать, едва ли

Семнадцать… Вот, кажется, все.

Ни оторопи, ни печали,

Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,

Есть книги, стихи, суета,

А жизнь… жизнь прошла между пальцев

На пятой неделе поста.

* * *

Как легкие барашки-облака,

Дни проплывают в голубом покое;

Вдаль уплывает счастье голубое

Под теплой лаской ветерка.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,

Он воем отзывался вдалеке,