Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [78]

24 июня. Летом 1908 года мы переехали на месяц к Соловьевым, у Капустиных шел ремонт. Переехали мы все, включая нашу кошку, о которой необходимо сказать несколько слов. Звали ее Ластания, а проще — Ластонка. Эти странные имена дала ей мама. Была наша Ластонка своенравна, независима и необыкновенно красива, несмотря на свою беспородность. Я любил запах кошачьей шерсти, любил засыпать, уложив кошку под одеялом у подбородка и окружив ее стражей из маленьких человечков. Но с Ластонкой это редко удавалось. Если ее удерживали насильно, то она так рычала, что мама говорила, смеясь: «Ой — ой — ой, гром и молния». Прижилась она к нам, когда жила еще у Санделей. Была она черная с белым.

25 июня. Припоминаю теперь, что у нас всегда, пока мы жили в Майкопе, были кошки и собаки, но никто не дарил нам котят и щенков (кроме Пьерки, о котором расскажу после. Он относится к 1910 году). Кошки и собаки поселялись у нас по своей воле. Из приблудных, ничьих, они делались очень скоро нашими, домашними. Кошка у нас была одна — единственная, Ластонка не потерпела бы соперницы и тем более соперника. Но зато собаки уживались друг с другом отлично. Число их иноща делалось непозволительным. Однажды (правда, это относится уже ко второму нашему пребыванию в доме Капустина, то есть к 1911 году) папа, вернувшись из больницы, вместо того, чтобы войти в дом парадным ходом, как обычно, пошел через двор. И собаки наши, числом, помнится, четыре (Гектор, Дон, Пират, Волчок), по вине Волчка, недавно только приблудившегося, бросились на папу. Первые три, узнав своего, опомнились, отчего Волчок еще более рассвирепел. Папа заставил пса отступить, но потребовал решительно, чтобы штаты наших дворняг были сокращены. Однако это ни к чему не привело. Раз приблудившись, собака решительно отказывалась покинуть наш дом. Дело кончилось тем, что Волчка посадили на цепь, что с его стороны не вызвало никаких возражений. Возвращаюсь к Ластонке. Она поселилась у нас подростком, когда мы жили еще у Санделей. Придя в возраст, кошка забеременела. К этому времени она царила в нашем доме полновластно, заняв место первой маминой любимицы. Помню, в тот день, когда я читал телеграммы, выпущенные типографией Чернова («по городу картина» и т. д.), у нас был незнакомый гость, застенчивый человек. Он ждал пату, сидя в столовой. Мама тут же помешивала кочергой уголья в печке, собираясь ее закрыть, а Ластонка играла с клочком бумажки. Гость сказал застенчиво, когда мама стала восхищаться изяществом своей любимицы: «Арабы считают, что на свете есть три грациозных создания — арабская лошадь, женщины и кошка». Сказав это, он до того смутился, что мама пришла к нему на помощь, подтвердив, что арабы, несомненно, правы.

26 нюня. Все мы ждали с нетерпением, когда же у Ластонки появятся котята. И вот однажды утром, проснувшись, я увидел нашу кошку перед собой. С жалобным мяуканьем бродила она по кровати, чего — то искала встревоженно. Я хотел взять ее на руки, но она вырвалась и принялась звать кого — то из — под шкафа нежным голосом. И тут мама сообщила, что бедняга окотилась ночью одним котенком, да и тот сразу околел. Огромный запас материнской нежности искал и не находил выхода. Ластонка привела от соседей котенка, но тот был отбит законной родительницей. Незадолго до этого ощенился в сарае наш Пират, которого до этого считали кобелем, а после этого стали называть Пираткой. Рослая, но добродушная собака всегда побаивалась Ластонки. И она не смела возражать, а только скулила, когда кошка ложилась возле ее щенят и пыталась кормить их, тоже достаточно рослых, своими крошечными сосцами. Ластонка вылизывала щенят, фыркая от ненавистного ей запаха псины, а когда они подросли, то перенесла всю свою любовь на брата моего Валю. Ему в то время было, вероятно, года два, и кошка понимала, что он детеныш. Возвращаясь ночью, родители вечно заставали ее на подушке Валиной кроватки. Волосы моего братишки были мокры — так старательно вылизывала его кошка. А у самого лица Вали лежал обычно либо кусочек сырого мяса, либо ломтик сыра, а иногда и целая мышь. Отучить Ластонку от этих приношений не удалось. Итак, летом 1908 года по случаю ремонта в доме Капустина мы переехали к Соловьевым всем семейством, захватив с собой и кошку. У нее в это время было уже три котенка собственных, которых она и выкармливала благополучно. Соловьевы уехали куда — то на все лето. Наше вселение к ним ознаменовалось изгнанием старого, серого, сонного соловьевского кота. Лacтонка выставила его из комнат, и до самого нашего отъезда он жил где — то в конюшне, тайно пробираясь в обеденные часы в кухню.

27 июня. Я забыл написать вчера, чем кончился разговор об арабском афоризме: «На свете есть три грациозных создания — лошадь, кошка и женщина». Как я уже сказал, гость так смутился, произнеся эти слова, что мама его поддержала из жалости, подтвердив, что арабы правы. Но, подумавши, по честности и суровости своей, она прибавила: «Арабских коней, правда, я никогда не видела. Но кошка — вот вам. А женщины — взгляните хотя бы на жену Чкония». Итак, мы жили у Соловьевых. В просторном их доме свободно размещались мы и Беатриса. Их собаки — Баян, пожилой уже сеттер — гордон, и Топ, песочного цвета маленький пес со сломанной и согнутой задней ногой, жили с нами, сохраняя вооруженный нейтралитет по отношению к Ластонке. Теперь мне кажется, что Костя не уезжал и продолжал жить ще — то в недрах соловьевских владений. И прислуга их была на месте — молодой кучер по имени Павло, Феня — горничная, кухарка Фекла. Маленький флигель, где Василий Федорович принимал больных, пустовал. Там поселился высокий, молчаливый, седоватый, сосредоточенный Василий Алексеевич Соколов, учитель математики в реальном училище, с женой Надеждой Александровной и с детьми. Из них Сергей был старше меня на два класса, Юрий — на один, а Алеша как будто еще не учился или только поступал в этом году в училище. Была у них еще дочь Надя, ближе по возрасту к Сергею. Я знал, что есть у них еще и старший сын, исключенный из университета и высланный в Туруханский край. С Сергеем я часто болтал в это лето, а на Юрия только поглядывал. В этом семействе, сдержанном и не очень общительном, Юрий держался особенно строго. Это был рослый, очень бледный подросток (он хворал в то лето, как я узнал впоследствии). Молча, ни с кем не разговаривая, проходил он двором или подходил к турнику и так же молча, спокойно, ни на кого не глядя, проделывал два — три упражнения. Тогда было трудно предсказать, что через несколько лет он станет лучшим моим другом. Такого у меня с тех пор так и не было.