Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [75]

15 июня. Это было время, когда дьявол поднял голову, и майкопским лярвам было где разгуляться. Страна начинала успокаиваться — так можно было подумать. На самом же деле она только притихла и лихорадила. Примерно в эти дни в газетах стали появляться краткие сообщения: «В Севастополе—8. В Киеве—6. В Ставрополе—2». Цифры обозначали число повешенных людей. И в эти же примерно дни от высланных студентов Польского и Дудкина услышал я о декадентах. По их словам, это были негодяи, которые для рекламы старались писать непонятно. Услышал я впервые имя Блока, сопровождаемое ругательствами. Соловьевы выписывали «Русское богатство», а «Образование», «Русская мысль» и другие толстые журналы из библиотеки или от знакомых попадали к нам. Заговорили о писателях порнографических — так я впервые услышал это слово. Фамилии их упоминались с отвращением и презрением. Мне казалось тогда, что в самом слове «Арцыбашев» чувствуется нечто непристойное. Появилось новое понятие — «половой вопрос». Польский, Дудкин, Алеша Луцук вели у нас разговоры на эту тему, а Самуил помалкивал. Но по тому, как он то покачивал головой отрицательно, то возмущенно пожимал плечами, я догадывался, что он волнуем этим вопросом не менее остальных. Авторов статей на эту тему цитировали то с возмущением, то сочувственно. Кажется, в это время Валя сказал о Марье Гавриловне Петрожицкой, седой и пожилой женщине, которую очень любил, что у нее улыбка сладострастная. Мягкая и добрая улыбка старухи напомнила мальчику слово из новых разговоров старших. Велись разговоры на эти темы гораздо более открыто, чем на политические. Мама, по решительности своего характера, стала безоговорочно настаивать на том, что человек имеет право на счастье. Как я понимаю теперь, она была кругом права, решая этот вопрос для себя.

16 июня. Опять в страхе отступаю перед описанием рокового лета 1908 года. Расскажу лучше, как я поссорился с Вячеславом Александровичем Водарским. […]Водарский стал сторониться меня, поглядывать в мою сторону как бы со страхом, стал реже звать к себе в гости, в новую квартиру, убранную не без кокетства, свойственного всей его легкой и вместе с тем как бы чуть увядающей фигуре. На новой квартире посреди стола в гостиной на фарфоровой тарелке с цветочками лежали открытки и среди них объясняющая, что значит наклеенная тем или другим способом марка. Марка, наклеенная наискось, обозначала, помнится: «Вы меня забыли», марка в нижнем ушу конверта говорила: «Вам нравится теперь другой» и так далее, все в этом роде. К наиболее меланхолическим надписям рукою Водарского было приписано женское имя, кажется, Лина. Так что получилось, например: «Вы смеетесь над моими слезами… Лина». Была ли эта открытка еще не отправлена или возвращена адресатом, не знаю, только приписки эти казались мне остроумными и очень грустными. Все мы знали, что учитель уже два года влюблен в какую — то красивую девушку из другого города и ездит каждые каникулы делать ей предложение. И в новый дом он переехал, когда у него появились надежды, что девушка наконец согласится. И в самом деле, она в конце концов вышла за Водарского. Учитель стал появляться всюду с высокой, черноглазой, молодой и надменной женой. Мама осуждала этот брак, считала, что он не приведет к добру. Все знали, что жена в свое время предупредила Вячеслава Александровича, что идет за него не по любви. «Как мог он решиться», — говорила мама, осуждающе качая головой. Это событие произошло, когда мы с учителями были уже в холодных отношениях. А скоро мы и совсем поссорились, причем в этом я был кругом виноват. Училищной библиотекой по традиции ведал учитель русского языка, в те годы — Водарский. Книги меняли по субботам, после уроков.

17 нюня. Итак, книги в училищной библиотеке выдавались по субботам. В те времена помещалась библиотека в зале за деревянной, высокой, но не доходящей до потолка перегородкой. Впоследствии сюда переехала фундаментальная библиотека, которой ведал Бернгард Иванович, а для обычной отделили часть коридора верхнего этажа. Самый вид книжных полок и запах книг, в те времена ясно различаемый мною, как бы опьянял меня. И вообще — то по субботам бывало весело, а в библиотеке особенно. В ту несчастную субботу я был счастлив, одурманен счастьем, а Вячеслав Александрович в состоянии раздражительном. Я хохотал, задевал и дразнил ребят, подставлял им ножку, когда они шли к столу записать выбранную книгу, громко острил, словом, вел себя так, что и ангела мог бы привести в ярость. Вячеслав Александрович сделал мне замечание раз и другой, но я все не трезвел. И вот, когда произошло нечто, уж совсем непозволительное — кто — то грохнулся на пол по моей вине и полез со мной драться, не шутя, Вячеслав Александрович вспылил. Бородка его, такая знакомая, франтоватая, тут вдруг затряслась по — новому, по — незнакомому перекосилась, и он сказал, что в наказание за безобразное поведение книг он мне сегодня не даст. «Как?» — «А так. Книжек я тебе сегодня не дам». От счастья — к полному крушению всех надежд! Я заплакал, но Водарский не сдался, ни слезами, ни мольбами не смягчил я учителя. «Книжек я тебе сегодня не дам,” — повторял он упорно и сдержанно. Я не хотел верить, что несчастье непоправимо. Я просил и просил. Отказ. И, наконец, ожесточившись, я крикнул: «Ведь вы обязаны выдавать нам книги!» Блеснуло пенсне, бледное, оскорбленное лицо учителя несколько мгновений глядело на меня неподвижно. Но вот он грозно приказал мне убираться вон из библиотеки. И я пошел домой, рыдая. Узнав, что случилось, мама полностью поддержала Водарского. Влетело мне и в училище — в понедельник Бернгард Иванович заставил меня извиниться перед Водарским, что я и сделал. Но хорошие мои отношения с ним кончились навеки.