Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [74]

12 июня. И не в пример, скажем, магазину Кешелова, магазин бр. Хыдышьян отличался нарядностью. Кешеловский магазин походил на лабаз, а у бр. Хыдышьян все так и сияло стеклом и никелем. Асфальтированный тротуар у дома Зиньковецкого скоро стал излюбленным местом прогулок городских барышень и молодых людей. Называлось это место — Брехаловка. Майкопские улицы в те дни еще не имели названия, и слово Брехаловка часто помогало искать и находить: «Пройдете от Брехаловки квартал, свернете налево…» Реалистов попрекали: «Вместо того, чтобы уроки учить, по Брехаловке гуляете?» Слово это происходило от украинского — брехать, то есть врать. В данном случае слову придавался оттенок не то что лжи, а пустой болтовни, трепотни. Но надо признаться, что многие богатейшие майкопские сплетни, чистейшие вымыслы, настоящая ложь началом своим имели Брехаловку. «На Брехаловке говорят…» Примерно в середине пути между нами и Брехаловкой, на большой улице, куда ты попадал, пройдя Армянскую церковь и свернув направо, открылся постоянный синематограф, или кинематограф, братьев Берберовых. Только назывался он «электробиограф». Об этом сообщали две длинные, окаймленные электрическими лампочками вывески, буквы на которых шли сверку вниз. Висели эти вывески вдоль дверей обычных, какие ведут в самые простые обывательские квартиры. Но, войдя в эти двери и поднявшись во второй этаж, ты оказывался у кассы. К моему удивлению, в электробиографе первые ряды стоили дешевле дальних, и назывались третьи места. Они отделены были от вторых и первых барьером. Реалисты платили за билет на третьи места двадцать копеек. Получив в кассе билет и программу, ты проходил в узкое фойе, где и ждал начала сеанса. В те годы на вторых сеансах я не бывал. Добью заранее деньги на билет, я долго ждал, когда же наконец застучит мотор, приводящий в действие динамо — машину электробиографа. Электри — чества городского тогда не существовало, и бр. Берберовым приходилось добывать его своими силами. Услышав шум мотора, я шел мимо Армянской церкви и, остановившись на углу, ждал, когда нальются светом лампочки, окаймляющие вывески.

13 июня. Душевное движение, вызываемое видом электрических лампочек, горящих на улице при дневном свете, оказалось очень долговечным. На этих днях я шел по Комарово. Чинилась линия. И вот, было это примерно часа в три, и солнце сияло вовсю, вспыхнули на высоких столбах уличные фонари. И разом, не успев понять почему, ощутил я радость, точнее, предчувствие радости. И только через несколько мгновений понял я, что предчувствую начало сеанса в электробиографе братьев Берберовых. Обычно сеанс этот состоял из трех частей. В коротеньких антрактах между ними открывались двери, и в зал впускали непонятных мне людей, позволивших себе опоздать к началу. Пропущенную часть программы опоздавшие имели право досматривать во втором сеансе. Три части заключали в себе видовую или научную картины, драму или комическую. Иной раз добавлялась и феерия, действие которой разыгрывалось чаще всего или на Луне, или в подводном царстве. Феерии были почти всегда цветными. Когда я смотрю теперь цветные кинофильмы, то вспоминаю феерии, которые не очень любил в свое время, как теперь недолюбливаю их сине — голубых и малиново — сизых внучатых племянников. Книги, прочитанные в те годы, я могу рассказать и сейчас, даже те, которые впоследствии не перечитывал. (Например, ‘Туламан») Разумеется, я говорю о любимых книгах. Могу рассказать я и пьесы, которые видел тогда. Например, «Благо народа» или «Суету»[26], которую смотрел в Малороссийской труппе Гайдамака и Колесниченко. В подробностях могу припомнить и «Сорочинскую ярмарку», исполненную там же. А кино, столь обожаемое мною кино, какими картинами покорило оно меня? Не могу припомнить ни одной. Объясняется это, вероятно, тем, что я слишком уж много перевидал их тогда. Программы менялись каждую неделю, а я не пропускал ни одной. Если уж очень постараться, то я вижу пальмы и белые домики Ниццы из видовой картины, железную дорогу где — то в горах, снятую с паровоза, барку, плывущую по узенькой реке во Франции. Это уж из какой — то драмы. Вижу пожилую француженку с энергичным лицом — злодейку множества драм.

14 июня. В драмах часто стреляли, и выстрелы замечательно изображал ударом по басовой ноте хромой пианист Попов. Сидел Попов в маленькой комнатке справа от экрана и в приоткрытую дверь видел, что на нем происходит Бернгард Иванович похвалил Попова, и я, и без того преиспол — ненный любви ко всему, что связано с электробиографом, стал слушать его игру с особенным восхищением. На рояле у Соловьевых мы без всякого успеха перепробовали все басовые ноты, пытаясь повторить звук, с помощью которого Попов изображал выстрел. Скоро Попов приобрел в городе большую известность. Все знали этого маленького армянина, хромающего на обе ноги. Знали и почему он хромает — после костного туберкулеза. Знали, что он очень хороший пианист, кончивший консерваторию. Почему он попал в Майкоп и служил аккомпаниатором в кино? Вот этого никто не мог объяснить, а я и не задавался таким вопросом. Мне казалось, что занимает Попов должность в высокой степени славную и завидную. В это же примерно время Бернгард Иванович стал преподавать у нас пение. У меня оказался альт, и мне вечно влетало от него за то, что я пою фальшиво. Вспомнил, что в те годы я мог петь при желании низким голосом, как взрослый, чем поражал и смешил сверстников. Однажды у Шаповаловых я запел вот так, по — взрослому, и Арменок, двоюродный Путин брат, сын Арама Власьевича, тогда ученик, вероятно, третьего класса, удивился и сказал, что такой голос называется «кази — баритон». Во всяком случае мне так послышалось. Несмотря на то, что слово «казн» показалось мне подозрительным, я все же почувствовал себя польщенным. Все вожусь и вожусь с мелочами, не решаюсь говорить о роковом лете 1908 года. Жили мы без отца, но у нас было веселее, чем при нем. Часто бывали у нас Ризены. Вернее, одна Марья Степановна, бывала Нюся Румянцева каждый день, как на службе. Сидя за столом и покуривая, она хохотала баском на каждую мамину шутку и работала — кроила вместе с нею какие — то кофточки или шили на нашей «Веттине». Появилась у нас маленькая Надежда Васильевна, которая, кажется, служила в управе вместе с Беатрисой. Это была шутница. Невинно поглядывая в сторону, с серьезным лицом она умела говорить очень смешные вещи. Скромная, тихая, она умела и дразнить, но меня не обижала.