Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [69]

Сколько раз по беспокойству своего нрава перестраивал его Капустин. За годы, что мы там прожили, забор то вырастал в выпишу человеческого роста, то становился низеньким, как в палисаднике, то он был решетчатый, то сплошной. Я в те годы очень любил смотреть, как строят, завидовал моему однокласснику Романенко, против которых на углу вырастал новый кирпичный дом, чем легко было любоваться, не выходя из комнаты, удобно устроившись на подоконнике. Эта любовь часто заставляла меня любоваться тем, как ловко действует Степан Иванович, обтачивая столбы для очередного забора или приколачивая штакетник. На второй или третий день нашего переезда я стоял возле нового нашего хозяина, который, сидя по — турецки на земле у столба, работал долотом и молотком. И смотрел я с любопытством, и разговор у нас шел увлекательный — о плотничном мастерстве. И вдруг Степан Иванович взревел страшным, зверским ревом: «Пошел вон отсюда!» Я почувствовал слабость в ногах, понял, что сейчас заплачу, но сдержался и сказал хозяину сухо: «Не понимаю, чем я вам мог помешать». А Капустин вдруг весь просветлел и сказал мягко и торопливо: «Что ты, что ты, я не тебе, я цыпленку. Он все вертится тут, молоток положить некуда». И после паузы, постучав молотком, добавил: «Нет, что ты, я не тебе».

21 мая. Капустин с женой говорил всегда ласково, ни разу на нее не прикрикнул, но больше ни одному живому существу в своем доме он воли не давал. Собака, черненькая, с белыми подпалинами, маленькая, зябкая, нервная, вечно поджимавшая лапки, по прозвищу Кукла, ощенилась под домом и выбрала для этого святой угол. Капустин избил ее страшным боем. Думая, что вся ее вина в щенятах, несчастная Кукла скулила, тосковала, но не смела подойти к ним, извлеченным из — под святого угла. Так они и околели с голода. Корову он тоже избил за какую — то провинность, отчего она болела и ее водили к ветеринару. Вот Капустин приходит с базара мрачный, взлохмаченный, бродит по двору, ищет дела. Курица кричит возле сарая. «А, проклятая, у меня и так голова болит, а ты еще орешь под ухом». Капустин хватает топор — прыжок, куриный вопль, и вот обезглавленная курица бьется в траве. А через полчаса Степан Иванович томится, тоскует: «Бедная курочка, она снеслась и кричала, а я ее убил за это, дурак». В праздник у Капустиных собирались гости. Граммофон с трубой, похожей на какой — то голубой металлический огромный цветок, ставился у открытого окна. Он пел и играл на всю улицу, прибавляя еще свой гнусавый голос ко всей ненавистной мне тогда майкопской праздничной многоголосице. Итак, мы переехали к Капустину. К этому времени стала замирать моя любовь к девочке из цирка, и я почти влюбился в Милочку Крачковскую. Надо сказать, что я с первой встречи на лугу за городским садом относился к этой девочке особенно. Я тогда еще не умел влюбляться, но отличал ее от всех. Таким образом, я не то что влюбился, а старое чувство стало ясней. Я любовался на нее с глубоким благоговением.

28 мая. При каждой встрече с Милочкой я любовался ею с таким благоговением и робостью, что и подумать не смел заговорить с нею или хотя бы поздороваться. У Варвары Михайловны (так звали мать Милочки) с моей мамой не завязалось знакомства. Однажды мы, гуляя, встретили все семейство Крачковских. Старшие разговорились, а я не мог сказать ни слова Милочке. А она и не думала обо мне, она сидела, строгая, размышляла о чем — то своем, глядела прямо перед собою своими огромными серо — голубыми глазами. Бе каштановые волосы сияли, словно ореол над прямым лбом, две косы лежали на спине. Сколько раз, сколько лет все это меня восхищало и мучило, и до сих пор снится во сне. Итак, старшие разговорились, уселись против большой лавки Кешелова на скамеечке, и тут разыгралось некоторое событие. Приказчики Кешелова забастовали. Как мы узнали впоследствии, они потребовали прибавки жалованья. Хозяин отказал. Тогда они прекратили работу и ушли, заперев в лавке хозяина. Это последнее событие мы увидели своими глазами. Оживленные своей храбростью приказчики высыпали из трех магазинных дверей, заперли их тщательно и одну из них заложили метлой. Хозяин кричал, ругался, стучал в дверь так отчаянно, что метла прыгала, как живая, но освободиться не мог. И тут у матерей завязался спор, который и привел к вечной холодности между ними. Варвара Михайловна забастовщиков осуждала, а мама восхваляла. Обе они сердились, но улыбались принужденно, желая показать, что спорят на принципиальные темы и сохраняют спокойствие. Мама повторяла упорно: «А мне это нравится. Люди смело борются за свои права. Действуют. Мне это нравится». В булочной Окумышева был пекарь — турок, блондин и толстяк. Я в раннем детстве считал его богатырем, полагая, что чем человек толще, тем сильнее. И вот бедняга утонул. Было это примерно летом девятьсот седьмого года. Тело его вытащили из реки далеко, за женской купальней. Мы побежали смотреть. И когда мы возвращались, я увидел Милочку. И сразу рассеялся мрак, упавший на меня, ощутившего, что смерть и в самом деле есть на земле. Милочка стояла по колени в воде в голубой длинной рубашке и глядела прямо перед собой.