Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [67]

12 мая. Точного ответа я не получил, но понял достаточно ясно, что батюшка, которого я любил не меньше, чем Бернгада Ивановича, осуждает меня за что — то. Я огорчился. Вскоре Бернгард Иванович, которого я спросил: «Когда же мы начнем учиться музыке?» — ответил, что я не музыкален, как он узнал. Через несколько дней мы выходили из училища, окружая Бернгарда Ивановича. Кто — то из мальчиков рассказывал, что его поставили в угол. После рисунка в журнале я, как уже писал, зазнался. Надменно и громко заявил я, что никогда не стал бы в угол. И тотчас же Бернгард Иванович с таким гневным лицом, какого я еще не видел у него, повернулся ко мне. Я испугался. А Бернгард Иванович с обычной точностью в выражениях и властностью сказал, что есть единственный верный способ никогда не стоять в ушу — хорошо вести себя. Я что — то растерянно пробормотал в ответ. Так в первый раз испытал я на себе неприязнь любимого своего учителя. Началась неприязнь эта, видимо, давно, как я теперь понимаю, а почувствовал я ее только в конце учебного года. Уже шла ранняя майкопская весна. Вот мы шагаем домой, окружая Бернгарда Ивановича толпой, и он весело болтает со всеми, обходя меня взглядом. Огромные акации городского сада покрыты маленькими листьями и шелестят. Грязь уже высохла, но еще не превратилась в пыль. Солнце греет, а не жжет. Босяк с папиросой в зубах просит у Бернгарда Ивановича закурить. Тот отшатывается с такой неприкрытой брезгливостью, что мне делается жаль босяка. Но при этом я не осуждаю учителя, а только удивляюсь. И мы шагаем дальше. Толпа провожающих редеет постепенно. Вот и мой поворот. Я робко киваю учителю, прощаясь, и получаю в ответ суховатый поклон. Рисунок в журнале сделал меня самоуверенным. Спектакль «Благо народа» познакомил учителя с отцом. Разговор, конечно, зашел обо мне, и папа с обычной прямотой высказал свой взгляд на мою особу. Все это сказалось постепенно на моих отношениях с немцем. (Вспомнил, что в классе мы его называли и так.)

13 мая. А в городе и в стране тем временем спокойная жизнь не хотела налаживаться, да и все тут. Помню отчетливо разговоры[25] о роспуске Первой Государственной думы, о Выборгском воззвании, над которым папа посмеивался. Убийство Герцен — штейна, доктор Дубровин, Союз русского народа, погромы — вот обычные темы разговоров. Однажды я встретил Захара. Он был одет в черную пару, которая сидела на его коротконогой фигуре так, что за квартал можно было угадал» простого. Большое лицо Захара было мрачно. Он шел с собрания СРН, которых решительно осудил. В это время я пытался вести дневник. Каждый день занимал в клеенчатой тетради строчки две — три. Об этой встрече я написал, что Захар был на собрании СРН и ругал их, а я сказал, что им надо называться не Союз русского народа, а Союз русских негодяев. Но я не записал в дневник, что, осудив СРН, Захар долго, темно, многозначительно хвалил баптистов, на собрании которых недавно был. Дневник этот являлся первой в моей жизни попыткой написать нечто по собственной воле. Писал я его, вероятно, с неделю. Потом я увидел, что мама его читает с неопределенным, скорее осуждающим выражением лица, и перестал его писать. Мне и до этого случая писать его было стыдно, а тут я и вовсе застыдился. И вот пришло лето. На последнем уроке Бернгард Иванович раздал нам табели, пожал руки лучшим ученикам и мне в том числе, поздравил с переходом во второй класс и простился с нами до осени. К этому времени отношения наши стали чуть лучше. Однажды он спросил даже, когда мы возвращались домой и переходили площадь наискось от завода Чибичева к фотографии Амбражи- евича, почему я загрустил в последнее время. Я стал отрицать, что загрустил. Это было равносильно примирению, которое, однако, оказалось непрочным, прежняя дружба исчезла навеки. В это лето папа стал сотрудничать в газете «Кубанский край», подписываясь псевдонимом «Не тот». Коротенькие заметки его мама читала с неопределенным, скорее осуждающим выражением, и мне они тоже поэтому казались какими — то не такими.

14 мая. Как я писал уже, кухаркой у нас в те времена была Домна — маленькая, сухонькая, иконописная, живая, мастерица рассказывать страшные истории о ведьмах, колдовстве, об аде и чертях. Черта она видела однажды своими глазами, когда бежала топиться, он явился ей с копытами, серыми крыльями, рогами, огненными глазами. Я совершенно явственно представил его себе, когда с особым многозначительным выражением, особенным таинственным голосом, подобающим случаю, рассказала нам Домна об этой страшной встрече. Мама объяснила, впрочем, что у Домны была галлюцинация. Муж Домны казался моложе ее. Высокий, спокойный человек с рыжей бородой лопатой, он вечно сидел на кухне и ничего не делал. От старших я узнал, что это его измена довела Домну до того, что она бегала топиться. Звали его Яков. Папа вскоре взял на себя представительство по распространению «Кубанского края» в Майкопе. Для продажи газеты подрядили Якова. Ему дали кожаную сумку, пятьдесят номеров газеты и отправили торговать. Он должен был получать копейку с каждого проданного номера. Ушел Яков утром, а вернулся к вечеру, растерянный и даже похудевший. За весь день он продал всего девять экземпляров «Кубанского края». Старшие огорчились. Материально папа не был заинтересован в этом деле, но ему было неловко перед редактором, его знакомым. Взялся по его просьбе за распространение газеты, и вот что вышло. Но дня через два все наладилось. Не знаю, кто надоумил старших поручить продажу газет уличным мальчишкам. Одному из них дали на пробу десять экземпляров. Через полчаса он примчался весь в поту и завопил: «Давайте еще! Все продал!» С помощью этих газетчиков дело пошло. Они за день обегали весь город, и майкопцы узнавали о событиях, потрясавших страну. Появилось новое слово: экспроприация. На шоссе Майкоп — Туапсе, недалеко от станицы Апшеронской экспроприаторы напали на почту. По подозрению в участии в экспроприации был арестован реалист Тер- Егиазаров.